Никем
zamorin — 18.07.2010
Ну, да, ну почти что да, или вернее сказать нет, и сказать то
твердо с тоном до жути обиженного человека. Вот Пушкин говорил, что
счастья нет на земле, и ему вторили все прогрессивные умы и
поэтически настроенные личности. Потому что сколько веревочка не
вьется, а все равно конец будет, и расстаемся мы на пару дней, а на
самом деле на вечность. Что все умрет: и красота, и мысли и полет
этих мыслей, и даже отсутствие мысли умрет. Смерть и время
царствуют на свете, но ты владыками их не зови. Я их и не зову,
своя рука - владыка. Потому что в чем радость человека, в чем его
сокровенное счастье?
Оно во внутренней тишине, где можно помолчать, иногда
с Богом. Нет, там, конечно, и вечный бой, покой нам только снится.
Но вот просит человек, злится и ругается: «Оставьте меня в
покое!!!» А его не оставляют. Я вот сейчас пришел с работы, с утра
не евши, усталый, а женщины мои набросились: «Где изолента? Кто
починит велосипед, Пушкин что ли? Мы хотим на качели! Можно я в
поиграю в автомобиле?» Я, понимая Пушкина, на них грубо рявкнул, и
остался в одиночестве, виноватый, конечно, но счастливый, что есть
у меня на кого рявкнуть. Так вот мы хотим, чтобы нас оставили в
покое, потому что там, в покое, есть тишина и одиночество с Богом и
мир, и радость. Тут-то ты и понимаешь, что нужно просто всех
оставить в покое, чтобы они были счастливы хотя бы ровно на тебя.
Как это сделать? Очень просто. Святой Марк Саровский говорил одно,
но прекрасное поучение: «Надо жить так, как будто тебя вообще нет».
Вот это я понимаю – крутизна. Нет меня и точка. И я никому не
мешаю, и ко мне никто не лезет. И я стараюсь изо всех сил стать
никем. И стараюсь все забыть, чем бы мог удивить или развлечь
людей, забываю фамилии, книги, целые философские системы и даже к
своей вящей радости – географию. Я рад своей деградации, сердце
освобождается от шелухи. Вот вчера бы точно дал этому водиле по
горлу, потом бы еще пинал ногами, и час после чувствовал такую негу
во всем теле. Или бы бить не стал, и потом мучился часа два, что
надо было дать по подрыльнику. А теперь – красота. Ни меня, ни
водилы, одна летняя тишина, радость и тень дерева на бетонном
заборе, такая четкая, что хочется взять кисточку с черной тушью и
прорисовать этот силуэт на заборе, чтобы потом прийти ночью и
рассматривать результаты дневного безумия. Или вот я сидел давеча у
реки на складном стульчике и удил рыбу, и словно бы была вечность.
Поплавок дергался, рыбка ловилась, а потом я, пьяный и счастливый
бухнулся спать в высокую траву, а потом ночью пошел дождь на всю
ночь, и мы с друзьями вымокли и домкратили застрявшие машины. И из
этой грязи бухнулись в горячую баню, и парились как безумные,
скидывая одежду как латы после битвы, всю в глине и мокрую. И
внутри всего этого была тишина. Мы не мешали друг другу, мы не
лезли друг к другу, мы просто были чем-то целым и каждый никем. И
здесь нет ни надрыва, ни подвига, ни аскетизма, здесь есть тишина
соприсутствия растворившихся в тишине и счастье. Нас нет в суете,
мы есть только в любви и Боге, а для этого надо стать никем для
этого мира. Чтобы он не заметил нашего счастья. Девки мои, вот
пришли, трещат чипсами и смотрят на большую зеленую ягоду - арбуз,
которую просила купить трехлетняя Лиза. А ее святая
преподобномученница Елизавета, немецкая принцесса, которую русский
сделали вдовой, игуменьей, а потом убили, улыбалась, вспоминая, как
преподобный Сергий уходит молодым парнишкой в лес, чтобы стать
никем.