Начало

mbla — 19.11.2013 в 90-ом

Память – всё ж на удивление дискретна. Дорого я б дала, чтоб помнить дословно, но путаюсь, бреду наощупь.

Васька вернулся из России весёлый, с приглашением на март в Москву на конференцию, посвящённую Мережковскому.

От 90-го года оставался декабрьский хвост.

В середине декабря в загородном ресторане на старой ферме с белёными стенами и деревянными потолочными балками у нас была рабочая предрождественская пьянка. Жратвы было непристойно много – горы устриц, улиток, креветок. Жена моего тогдашнего шефа с искренним интересом расспрашивала про Россию, и среди прочего, услышав про то, что нет в магазинах еды, осведомилась, едят ли в России, к примеру, садовых улиток, которых можно собирать на листьях, – мы как раз в тот момент их пожирали. Я ей ответила, что улиток – нет, а вот солёные грибы – да.

Примерно тогда же к нам приехала из Питера наша старая подруга, а васькина шапочная знакомая, Наташка.

Встретившись у нас, они завели что-то вроде ни к чему не обязывающего лёгкого и приятного романа. Мне даже приходило в голову – чем чёрт не шутит, а вдруг вывезет Васька Наташку, – надо сказать, совершенно не подумав, что он меж тем не разведён с Ветой. Впрочем, откуда мне это было знать. Мы с Васькой толком всё-таки никогда не разговаривали. И уж точно ни разу не коснулись ничего личного.

На Рождество я уехала на неделю в Рим – встречаться там с Борькой Ф., Бегемот отправился в Россию, у него тогда как раз вовсю бурлил роман с будущей женой Маринкой.

А в нашей квартире поселилась И. с дочкой, дальняя знакомая из Москвы, приехавшая, чтоб встретиться с бывшим мужем. Наташка переехала на время моего отсутствия к Ваське.

В Риме шёл тёплый очень мокрый дождь. Однажды я была там на Рождество, и тогда дул пронизывающий бесприютный ветер, задувал в щели под дверями кафе. И казалось – тот самый «ветер из степи». А тут мы бродили в тёплой мокрости, ужинали в полутёмных ресторанчиках. Жили в уже знакомой гостинице, в той самой, где летом за полтора года до того. На ветках светились апельсины, на Старой Аппиевой дороге – изумрудная трава.

30 декабря днём я посадила Борьку на метро в аэропорт, а вечером  в нежно-меланхолическом состоянии села в парижский поезд.

Возможно, я позвонила из Рима Наташке, а может, мы заранее договорились, что они с Васькой меня встретят – непонятно только, зачем... Ну, Ваське в те времена было это совсем не трудно – сгонять на другой конец города, сгонять в аэропорт, за семь вёрст киселя хлебать...

На Лионском вокзале они мне немедленно сообщили, что не надо мне заходить к себе домой, чтоб не устраивать Новый год вместе с И., у которой расстроились собственные планы. В общем-то было это нехорошо, но с другой стороны, не было у меня перед И. обязательств.

В общем, я не сопротивлялась, сказала только, что мне надо под душ. На что Васька обезоруживающе заметил: «ты же тут жила, в чём проблема». От васькиной интонации меня на секунду захлестнуло нежностью – как уже было раз,  когда мы гуляли с мамой, и он потащил нас в какую-то дурацкую забегаловку у «Инвалидов». Вдруг в чепуховом разговоре – обратившаяся на случайную собеседницу нерастраченная нежность, его неприкаянность, его отдельность...

Ничего я почти про тот день 31-го декабря не помню. Мимоходом огорчилась, что Новый год без ёлки – у меня в квартире стояли еловые ветки, а у Васьки-то ни фига.

Небось, еды наготовили. Уверена, что Васька сёмгу засолил, он своей солёной рыбой очень гордился – не где-нибудь, – на Белом море его научили сёмгу солить. Наташка, судя по довольно многочисленным фоткам, оставшимся от той новогодней ночи, притащила из нашей с Бегемотом квартиры моё любимое платье. Я его когда-то вытащила из корзины на каком-то развале на Левом берегу – эдакий балахон арабский, аж с золотым шитьём – по прекрасной цене – франков 20 он стоил, типа 2,5 евро. И надевала я этот балахон раза два в год в особых полукарнавальных случаях.

Были мы не сильно трезвы. На некоторых фотках это видно, – а главное, совершенно непонятно, за каким бесом мы вообще друг друга фотографировали...

...

Действие в новогоднюю ночь развивалось по двум частушкам из моей любимой книги «русские неподцензурные частушки», которую я уже как-то вспоминала.

Берегя (бережа?) – аааа, оберегая!!! общественную нравственность не буду я их целиком цитировать.

Так сказать, общий план:

В лесу в окрестностях Шабли (в некоторых версиях Орли)
Два графа девушек гуляли,
Сначала им стихи читали,
...

Граф, правда, был у нас один на двоих, да и не граф, а всего лишь дальний потомок пирата, но стихи зато читал исправно. Тогда меня васькина грохощущая педалирующая манера совершенно покорила, это уже потом я предъявляла претензии к его чтению, говорила, что он подтягивает вверх неважные стихи, но, увы, из-за этой же манеры чтения хорошие скатываются в средние.

А читал Васька щедро и вовсе не стремился читать своё, мне кажется, в тот Новый год своих и вовсе не читал.

Его, конечно, постигла та же беда, что и всех, – наизусть ведь  помнишь не любимое, а то, что было любимым в ранней юности, когда стоило пару раз стих прочесть, и он укладывался в голове.

И поэтому я могу очень долго читать наизусть давно разлюбленную Цветаеву, а Васька мог – разлюбленного Блока. А ещё Антокольского, Багрицкого. А очень ему важного Пастернака уже мало мог наизусть, потому что позже прочёл. Мандельштама, совсем поздно прочитанного, вовсе не мог. Да и свои он мог шпарить ранние, которые давным-давно не казались важными... А поздние, да и средние – только по книжке, что было очень обидно, когда мы его записывали на видео. Утыкался в книжку, или в распечатки...

Длиннющей давней «Мазуркой» мы проверяли три года назад, что ни на память, ни на дикцию никак не подействовал микроинсульт...

...

Потом я оставила Ваську с Наташкой вдвоём, удалилась в заднюю комнату и легла спать.

Ну, а через некоторое время к моему некоторому удивлению явился Васька.

Папа всегда говорил, что предпочитает песню Высоцкого про Нинку, – «а мне плевать, мне очень хочется», – песне Окуджавы про «ни кукушкам, ни ромашкам я не верю».

«Честней Высоцкий», – папа говорил.

Васька был совершенно честный...

Так что дальше события развивались по другой частушке:
Яблоня в саду цветёт,
Ветка к ветке клонится,
...

В соответствии с ней, нам оставалость только наконец познакомиться.

Ранним утром я почему-то решила пойти домой, ещё в темноте. Васька зачем-то отправился меня провожать. Мы шли по совершенно пустой первого января улице, и когда целовались на нашей  просвистанной рыночной площади, под качающимися цветными фонариками, Васька вдруг сказал, что у него возникла совершенно сумасшедшая мысль – а почему бы нам с ним не жить вместе.

Я честно ответила, что более бредовую идею редко услышишь...

Начался 1991-ый год.

От того Нового года – до начала нашей жизни в апреле прошло три месяца. У меня от них – «только стоп-кадры»...

Зимняя память – вечерние квартиры – васькина, наша с Бегемотом, – тьма за окном... Или вдруг среди дня зимнее солнце бьёт в окна.

Первого января вечером – уже у меня – мы трепались вчетвером – нам празднично – во всяком случае, мне и явно Ваське, – у него-то все возможности покрасоваться петухом на заборе перед тремя девицами. И даже И., кажется, вполне довольна.  А я Ваську ещё подталкиваю, чтоб он стихи читал – а то, дескать, нечестно... И он читает – выбирает людей, которых мы вовсе не знаем, считая советскими и заведомо малоинтересными – Тихонова, Луговского...

...

Уехала И., Бегемот вернулся из России, уехала Наташка, к Ваське приехала его московская подруга Н.

Мы виделись не очень часто – негде. По телефону болтали...

У нас не было «начальной поры», когда сердце ухает от звонка, когда глядишь на незвонящий телефон, гипнотизируешь его – «ну телефон, ну миленький, ну позвони, ну давай». Когда вверх-вниз... Ничего похожего, а просто – просыпалась я каждый день радостно – вот будто, например, мне долгожданного щенка подарили – утром проснёшься, а у тебя щенок, идёшь с работы и знаешь, что дома щенок. И праздник.

Редкий «наш» вечер у Васьки. Светлый круг от настольной лампы, узкая кровать в кабинете, нынешней гостевой комнате, – и Васька говорит, что будь помоложе и поздоровей, уж уговорил бы он меня вместе жить.

И пополам с нежностью на меня свалился всепоглощающий какой-то стыд – криво, косо, – но я должна как-то объяснить, что не из-за возраста и болезней я этого не хочу...

Потом ужинаем – Васька жарит фриты, рыбу – fish and chips – открывает бутылку вина – простую дешёвую, и ему неловко, что такое простейшее вино, и что-то он говорит такое, а я отвечаю – да ну, понятно же, и вообще неважно. Потом он хватается за свои ежевечерние лекарства со словами, что дескать, совесть иметь надо...

И пронзительность – во всей этой ужинной суете...

Стоп-кадр: я еду в автобусе с работы домой под залепляющим окна февральским мокрым снегом. Васька, я знала, в этот день куда-то должен был на машине отправиться. Я гляжу на скользкую мостовую и боюсь за него. И так радуюсь, когда он в тот вечер мне внеурочно звонит. И пахнет мир мокрым снегом.

Прообраз будущего постоянного страха... Мой вечный страх машин... Вечером каких-нибудь наших гостей отвозить – к метро, или в город, – всегда ездили вместе – тогда не так страшно. И в аэропорт вместе, всюду вместе, когда я не на работе. А если Васька откуда-нибудь возвращался, а я уже дома была, – я бегала от кухонного окна к окну в спальне – взад-вперёд – в кухонное видны машины на большой улице – как они подъезжают, стоят на светофоре. И вдруг наша – голубенький форд, потом вишнёвый ситроен...

А из окна в спальне можно увидеть вход в подъезд... А ещё я открывала дверь на лестницу и вслушивалась в лифт...

Стоп-кадр: в прихожей нашей с Бегемотом квартиры. Солнечный день. Почему-то разговариваем, стоя у входной двери, Васька уходит. Я уже ему сказала, что мне нравится моя жизнь – поездки туда-сюда, неподъотчётность, в общем, то, что называют свободой. И поэтому я не хочу с ним жить.

– Ну, а если ты ничего не потеряешь, тогда как?

И я, не знаю уж, подумав ли хоть минуту, – «тогда да».

Естественно, как и большинству таких договоров, цена ему оказалась не грош, а меньше, и по самым разным причинам – и в тот раз, когда я через 7 лет ездила без Васьки в Рим встречаться с Борькой Ф., – я жила от одной телефонной будки до другой, а он от звонка до звонка.

А тогда Васька сказал  мне: «я обещаю тебе десять лет.» Про «дожить до девяноста» мы говорили позже...

Однажды Васька с Н. пригласили нас с Бегемотом на ужин. На очень вкусный русского типа гостевой ужин: солёный лосось по рецепту с Белого моря, салат оливье... Ваське к тому ж отдельный – без яиц, яйца ему тогда считалось, что нельзя.

На следующий день Васька по телефону сказал мне, что по словам Н. мы с ним невероятно похожи, и что весь вечер мы общались друг с другом во, вроде бы, общем разговоре. Вот и Юлька в этом марте мне сказала, что мы с Васькой всегда вели какой-то свой разговор посреди общей беседы...

Мы как-то сразу оказались друг с другом дома. Защищённо и радостно. Будто жизни наши вошли в пазы друг другу, приварившись намертво, образовав одну – сложился пазл. И сразу ясно, что насовсем.

Васька был страшно юн, подросток он был – потом я ему говорила – слушай, ну, тебе ж не 13 лет, ну, дорасти хоть до шестнадцати. Все друзья, все дети друзей немедленно стали звать его на ты и Васькой. И один двенадцатилетний мальчик сказал – ну, собаку Нюшу ведь не зовут на вы.

Новым-незнакомым людям, не друзьям, от меня пришедшим, он представлялся: Василий. А не пёс Василий, как было б правильней, – но всякому и каждому, ставшему «нашим», кроме разве что почтенных академических людей, вроде Михайлова (хоть и в Андрее Дмитриче черти ещё как водились), быстро становилось ясно, что он Васька – фокс Васька.

Тогда я ещё не знала, что все поймут, как он юн, что даже внешне он изменится и станет куда меньше отличаться от себя в 70-ые, чем от себя в конце восьмидесятых. Тогда меня угнетала разница в возрасте. Мне почти 37, Ваське 60. Очень долго Васька говорил, что ощущает себя примерно сорокалетним – сорок он всегда считал идеальным возрастом. Собственно, до самых последних болезней и тройки лет, – даже физически считал – сорок.

Почему-то мне было важно, чтоб связанные со мной люди понимали, как он молод. Я же – вполне представитель поколения, для которого очень страшно всегда было превратиться в «старых хрычей и старых хрычовок» – и только из-за слова «старый». Тёти-дяди – а дураки какие – мы думали, что мы первые, кто не соглашается с возрастом, с самим его понятием – а ведь книжки читали, знали, что Старый Джолион говорил, что в 85 он ощущает себя молодым... Должны бы понимать, ан понимать стали позже...

Мне было жутко неловко сказать о нас с Васькой родителям. Машка уже была с Яшкой, который её старше на те самые 23 года, что Васька меня. И моя подруга Ленка три года уже жила с Вернером старше её на 25 лет. А я почему-то боялась огорчить родителей. Я всегда очень не любила их огорчать. Вон в детстве музыкой занималась только для мамы, хоть сто раз папа предлагал бросить, если не хочу. А я совсем не хотела, но не бросала... И не жила я с родителями с двадцати... И тактичны они всегда были... А вот ведь. Или именно потому, что никогда ни в чём они меня не ущемляли, я и не хотела их огорчать?

Раз уж Васька уезжал на март в Россию, я решила, что пусть он маме и сообщит, а папе пусть мама сама говорит.

– Ты скажешь маме, что мы решили вместе жить, и что это потому, что ты самый юный. Где я ещё подростка найду?

Васька страшно обрадовался.

Мы вовсю обсуждали нашу будущую жизнь, которая должна была начаться после васькиного возвращения из России. Причём так получилось, что  мама должна была приехать в Париж до Васьки, в конце марта, а у папы был билет на конец апреля. Всё уже было расписано. До мамы, в начале марта, ещё Генка в Париже появлялся, и мы собирались на несколько дней в Ниццу – по билетам, которые Генка купил в Москве – выходила поездка в Ниццу за совершеннейший бесценок.

Бегемоту я к тому времени сказала, что у меня с Васькой что-то вроде романа, но ещё не сообщила, что мы с ним собираемся вместе жить.

Как-то в субботу мы отправились с Васькой гулять по окрестным деревням, крепостям, аббатствам, которые он так хорошо знал. Обедали в деревенском ресторанчике, солнце било в окна, и на белой скатерти лениво подрагивали солнечные зайцы. В ту прогулку я стала приставать к Ваське с вопросами об его отношении к религии – видно мне не давало покоя, что он по давнему сообщению советской газеты «крестил свою жену Виолетту» – ну, и волошинский крестик он носил, потом этот крестик в неприличных обстоятельствах  оторвался и совершенно загадочно потерялся. Мы его долго искали. Видимо, он где-нибудь в глубинах дивана много лет пролежал, а диван всё ж однажды отправился на помойку.

Васька, который в эмиграции довольно долго поддерживал связи с православной церковью, мямлил чего-то – неудобно, небось, ему было тогда мне говорить то, что чуть позже сказал: что церковь была в его понимании союзником в борьбе с соввластью, что он в синагоге еврей, в мечети мусульманин... И вообще в самом крайнем случае был когда-то вольтерьянцем – «часовщик завёл часы» – по Вольтеру.

Я тогда ещё не представляла всей меры васькиной абсолютной несовместимости с религией любого вида. И как человек абсолютно атеистический, сблизившись с человеком, которого априорно я считала в каком-то смысле верующим, я хотела понять, что это для него значит.

А ещё ведь надо было друг другу жизни целиком рассказать. Не так-то быстро!

Вернувшись в Медон, Васька оставил в деревне двух собак – овчарку Роксану и помесь кокера с лабрадорихой – Сирано. Собаки были очень дружны и жили вместе в вольере. Бегали по саду. Сирано вообще никогда не жил в квартире. Васька считал, что Роксану нельзя забирать от Сирано.

Роксана появилась первая.  Так получилось, что её привели в собачий приют как раз, когда Васька там выбирал собаку, если, конечно, к этому действию подходит слово «выбирать». Привела её хозяйка... Со слезами. Из-за мужа, который не хотел, чтоб ребёнок рос с собакой... Звали её Воксаной. Стала она Роксаной. Ну, и потом появился Сирано – щенок лабрадорихи, принадлежавшей парижской галерейщице, подружке Глейзера.

Собаку мы сразу решили, что возьмём. Раз нельзя забрать Роксану, то как только Васька вернётся, поедем в приют...
...
В марте в Ницце мимоза на рыночной площади свисала в чашки с кофе. Мы купались, ездили в деревню Эз на холме, спускались оттуда к морю пешком. Ели устриц с креветками за длинным деревянным уличным столом, запивали всю эту морскую радость розовым вином. На обратном пути вылезли из поезда сначала в Сан-Рафаэле, гуляли там среди пустых садов, потом в Авиньоне, где в уходящем свете чиркали над Роной стрижи, а потом в темноте – летучие мыши.
...
Когда приехала мама, мы с ней стали жить в Васькиной квартире. – «Слушай, мне тут Васька сказал...» По-моему, мама сразу и легко мою новую жизнь приняла.

Бегемот приходил к нам ужинать. Я так ему ещё и не сообщила, что у Васьки и останусь. Перед маминым приездом просто сказала, что маме  у Васьки удобней, – чего ж ей жить у нас в гостиной, – квартиры-то трёхкомнатные, и та, и другая – две спальни и гостиная. А я уж с мамой поживу.

В самом начале апреля, чуть ли не первого, прибыл Васька. Мы втроём отправились на машине его встречать – сейчас-то в больном сне не придёт в голову ехать на Северный вокзал на машине...

Васька вышел из вагона – сияющий, протянул мне мягкую красную сумку на молнии, вроде плотного мешка, – вот – говорит – тебе подарок. Сумка странно шевелилась – я за молнию дёрнула, Васька заорал – не расстёгивай, ты что, выскочит – и из мешка стал вывинчиваться чёрный толстый нос.

Я успела Ваське до его отъезда рассказать, что главная собака для меня – ньюф...

Я быстро задёрнула молнию, ухмыляясь до ушей, и мы пошли к машине, и я спросила, как же мы её назовём – и Васька сразу ответил – Ньюфка-Ньюшка-Нюшка. Нюша-Нюшенька-Нюшка...

И я сказала Бегемоту, что, видишь, Васька привёз мне ньюфку в подарок, так что значит, судьба мне с ним жить...
...
И теперь можно задержать дыхание и взяться за парижскую книжку, и про нас продолжение последует – уже после неё...

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив