Личность в осаде. Часть 1.

топ 100 блогов gistory20.01.2017

Книга Алексис Пери  "The War Within: Diaries from the Siege of Leningrad (Cambridge, London: Harvard University Press, 2017)" заранее не понравилась многим россиянам. Правда они ее не читали и едва ли когда то прочтут. Но можно прочесть ее статью на тему Ленинградской Блокады и дневников, которая была опубликована в сборнике "Человек и личность в истории России, конец XIX — XX век: Материалы международного коллоквиума (Санкт-Петербург, 7–10 июня 2010 года)". Текст в PDF взят на сайте РВИО "История Россия" и переверстан для блога.

Рецензию на книгу "The War Within: Diaries from the Siege of Leningrad (Cambridge, London: Harvard University Press, 2017)" нужно прочесть здесь

Текст большой, потому разбиваю на две части.

​Алексис Пери

ЛИЧНОСТЬ В ОСАДЕ: САМОАНАЛИЗ В ДНЕВНИКАХ ЖИТЕЛЕЙ БЛОКАДНОГО ЛЕНИНГРАДА[1]

Во время блокады Ленинграда жители города столкнулись с радикальными переменами в своей жизни. Нечеловеческие условия существования «внутри кольца» коренным образом изменили тела и души ленинградцев, они уничтожили многие категории, лежащие в основе самоопределения человека. Так, стиралась разница между мужчиной и женщиной, младшими и старшими, между самим человеком и окружающими. Последний аспект был отмечен одним из первых исследователей дистрофии М.В. Черновским уже в 1943 г. Он подчеркнул, что истощение отразилось не только на теле ленинградцев, но и на восприятии себя. Это явление он назвал «деградацией эго личности»[2].


Вместе с тем в условиях блокады у человека появилось непреодолимое стремление записывать всё, что происходит с его новой, измененной личностью. В центре настоящего исследования — два человека, два дневника. Если пользоваться терминологией Хейдена Уайта, автора концепции «конструирования истории» (“emplotment”), то можно сказать, что в своих дневниках эти люди «выстраивали сюжет» блокады, вписывая в него самих себя[3]. Именно этот процесс исследуется в данной работе, при этом главное внимание уделено одному аспекту личности — самопрезентации.

Тексты рассмотренных в настоящей работе дневников еще во время войны попали в Ленинградский Институт истории партии. Оба документа имеют большую ценность — как с литературной, так и с исторической точки зрения. Их авторы малоизвестны. Так, автор первого дневника — обычная шестнадцатилетняя школьница Елена Мухина; второй принадлежит перу зрелого человека — признанной художнице Ольге Константиновне Матюшиной, которая перед самым началом войны в возрасте старше пятидесяти лет решила попробовать себя налитературном поприще. Будучи людьми совершенно разными, обе ленинградки тем не менее использовали в своих дневниках очень схожие литературные средства для описания «потери связи с собой» во время блокады.

В  настоящей статье внимание уделено двум приемам такого описания. Во-первых, оба автора избегали частого использования местоимения «я». Описывая свою жизнь, они старались смотреть на себя глазами постороннего человека. Вместе с тем они использовали различные варианты самопрезентации, словно ведя повествование от лица разных литературных персонажей, среди которых — «я», «ты» и «она». Во-вторых, обе ленинградки намеренно смешивали элементы и  формы новеллы с традиционным для дневниковых записей «летописным» характером повествования.

Е. Мухина оформила свой дневник как повесть о себе под названием «Лена», а О.К. Матюшина свое повествование вела от лица вымышленной блокадницы Евгении Михайловны. Обе героини прибегали и к другим литературным приемам, помогающим передать «расслоение» личности или стирание границ между «собой» и «другими». Среди этих способов — введение в повествование внутреннего диалога, использование несобственно-прямой речи, а также различных инструментов саморефлексии.

В   ходе настоящего исследования было поставлено две задачи. Во-первых, требовалось показать, что в своих блокадных дневниках обе героини намеренно меняли лицо, от имени которого ведется повествование. Это давало им возможность более четкой передачи и более глубокого осмысления образа самих себя, менявшегося у людей в условиях блокады. Кроме того, им важно было зафиксировать и сохранить этот новый портрет на страницах дневника.

Во-вторых, важно было проанализировать тот факт, что Е. Мухина и О.К. Матюшина избегали одного способа повествования, смешивая строгий документальный стиль дневниковых записей с элементами художественной прозы. В их дневниках категория «я» то появляется, то вновь исчезает, а элементы документальной прозы сталкиваются с художественными приемами. Вся эта неопределенность не позволяет увидеть четкий образ того человека, руке которого принадлежат эти строки. Выход за грани жанра дневника позволил шире охватить образ человека, чтобы максимально полно передать все перемены, которые происходили с ним в блокадном городе[4]. Для Е. Мухиной и О.К. Матюшиной дневник стал творческим способом самоутверждения в нечеловеческих условиях жизни в годы Ленинградской блокады.

Понятия «самости», «субъективности», «личности» исследовались многими учеными и вызвали немало дискуссий. Специалисты убеждены, что представление человека о самом себе индивидуально и зависит от культурных особенностей, исторического опыта. Для каждого человека оно едино и устойчиво. Ни время, ни пространство были неспособны обобщить этот образ, распространив его на среднестатистического человека. Термин «самость», который является ключевым в настоящей работе, не применяется здесь для выражения онтологической идеи о существовании и природе «личности» как таковой.

В работе также не ставится целью утверждать, что прием ведения дневника от лицЛичность в осаде. Часть 1. а разных персонажей является характерным для жителей блокадного Ленинграда. В настоящей работе этот термин подсказан позицией самих героев: Мухина и Матюшина косвенно указывали на существование «самости», говоря о «потере» или «распадении» их прежнего образа самих себя. Намек на это скрыт также в их выборе литературного жанра.

Е. Мухина и О.К. Матюшина, оформляя свои мысли в виде дневника, формируют у читателя ожидание связи жизни автора и героя повествования[5]. И вне зависимости от того, каким местоимением, литературным персонажем или художественным образом обозначена «истинная» сущность, авторы в действительности создают в тексте образ себя (“made a self in the text”)[6]. И этот образ помогает заострить внимание на всех внутренних противоречиях личности, словно «распадающейся» на разные роли и ипостаси.

Разнообразны факторы, которые повлияли на то, что ленинградцы, переживавшие блокаду, избегали местоимения «я» в своих дневниках. Это аспекты личностного характера, физические и социальные причины. Среди них стоит отметить два определяющих момента. Во-первых, во время зимы 1941–1942 гг., когда небо над городом было спокойно, для блокадников война в основном заключалась в борьбе со своим телом и своими потребностями. Голод, холод, физическое бессилие делали тело непослушным, оно словно жило отдельной жизнью. Сопротивление тела искажало личность, делало ее бестелесной. Второй важный момент состоял в том, что были нарушены социальные, профессиональные и личные связи, которые сплачивали ленинградцев. Это, в свою очередь, привело к трудностям в понимании социальных ролей, описанных в дневниках (например, роли матери, дочери, ленинградки).

Можно было бы предположить, что Мухина и Матюшина избегали ведения дневника от первого лица по политическим причинам. Ведь во время блокады НКВД охотно использовал личные записи в качестве доказательства антисоветских настроений человека. Но в случае с этими дневниками данный фактор всё же не мог играть заметной роли. Ведь, несмотря на литературную маскировку своего «я», Мухина и Матюшина не скрывали своего авторства. Личные подписи на дневниках, собственноручная передача этих документов в официальное партийное собрание дневников — всё это ярко иллюстрирует данное утверждение. Вместе с тем в их записях зачастую звучит критика государственной власти, а также отношений между людьми в условиях блокадного города. Многие из этих замечаний сделаны от первого лица. Многие ленинградцы высказывали в своих дневниках критику, делали непатриотичные замечания, выдавая это за чужие слова. Но никто из них не делал того, что отличает дневники, рассмотренные в настоящем исследовании, — никто не писал о своей личности, как о каком-то другом и отдельном человеке.

Накануне войны Елена Мухина окончила восьмой класс школы. О ней мало что известно — лишь то, что она рассказала о себе в дневнике. С детства мечтая стать писателем, она отрабатывала в дневнике свои литературные навыки, писала черновики. Несмотря на неопытность автора, не всегда правильную орфографию и иногда низкие оценки за сочинения в школе, повествования Мухиной обладают удивительной литературной силой, сочетая в себе документальную и художественную прозу. Они совмещают «традиционные» записи от первого лица, составленные в хронологическом порядке и описывающие ее повседневную деятельность, и разнообразные художественные тексты, включающие в себя стихи и короткие рассказы. Но в дневнике эти пассажи не всегда выделены в самостоятельные параграфы, по этой причине повествование отличается некоторой сбивчивостью.

По свидетельству Мухиной, проживание в условиях блокады отличалось чрезвычайной изоляцией и дезориентацией людей. Особенно в первой половине своего дневника девочка часто писала о том, что она была подавлена и «измучена» ощущением неясности. Доведенная до отчаяния отсутствием информации о судьбе города и фронта, она снова и снова повторяла: «Я ничего не понимаю»[7]. Это чувство только усугублялось по мере того, как Мухина начала терять всех, кто был ей близок. Запись, которую она сделана после того, как в феврале 1942 г. погибла ее мать, показывает, какую роль отношения с ней играли в формировании личности девушки: «Кто-то мне даст совет? Кто меня будет теперь учить, как жить? <�…> Боже, как же я одна буду жить?»[8].

После этого несчастья Мухина редко посещала школу. Ее дневник стал больше походить на беседу. В нем Мухина писала письма ушедшей из жизни матери, родственникам и самому городу Ленинграду. Она «развлекала» дневник шутками и загадками, обращалась к нему за советом: «Милый мой бесценный друг, мой дневник. Только ты у меня и есть мой единственный советчик <�…> от тебя прошу лишь одного сохрани мою печальную историю на своих страницах»[9]. Филологи обращают особое внимание на такие особенности дневникового жанра, как близость к эпистолярному письму и схожесть с формой диалога. Дневник Мухиной отличает переплетение этих жанров[10]. Мир девочки, оставшейся в одиночестве в пустой квартире, становился всё более вымышленным. Это сковывало и ограничивало ее гораздо больше, нежели осажденный город.

В своих «рассказахфантазиях»[11], как она сама их называла, Мухина находила возможность вырваться на время из трудностей блокадной жизни и перенести себя в новые обстоятельства, ощутить себя в роли другого человека. Так, изучив открытку, полученную от матери, Мухина вспомнила о том, как они мечтали об отдыхе на Волге. В результате перед читателем неожиданно появляется картина того, как Мухина с матерью обедают в удобном вагоне поезда, уносящегося из Ленинграда в теплую и свободную жизнь «вне кольца»:

Я помню мы с мамой твердо решили поехать куда-нибудь летом путешествовать. И это от нас не уйдет. Мы с мамой сядем еще в мягкий вагон <�…> и вот наступит тот счастливый момент, когда наш поезд покинет стеклянный купол вокзала и вырвется на свободу.

Текст плавно переходит от жанра воспоминаний к беллетристике. Лишь изменение времени с прошедшего на настоящее и будущее по ходу повествования дает возможность заметить такие переходы. Мухина путешествует внутрь себя, в свои воспоминания, пытаясь оттолкнуть блокаду в прошлое, и представить более счастливое настоящее: «Мы с мамой смотрим в окно и, боже, как мы счастливы»[12]. Поезд несет Мухину и ее мать через пустые поля, уничтоженные войной. Но Елена ярко представляет себя и мать на этом же месте уже после окончания войны:

Мы с мамой невольно будем вглядываться в пустую траву откоса, но мы там ничего уже не увидим, что напоминало бы о пережитой воине. Уже ушли, хотя в не далекое, но все же прошлое те исторические дни, когда совершился перелом, и немцы перестали продвигаться вперед.

Ведя вымышленный диалог между прошлой, настоящей и будущей версиями самой себя — той, которая всё еще испытывает боль от созерцания ужасного пейзажа, проезжающей мимо и не замечающей его и, наконец, той, которая уже стала свидетелем окончания войны — девочка одновременно переживает конфликт «смежных и несовместимых субъективных позиций»[13]. В дневнике она заявляет о своей способности создавать собственный мир и рушить оковы блокады — хотя бы воображением.

Мухина вернулась к этому образу в апреле 1942 г. в надежде на скорую эвакуацию из города. Многие детали прежней фантазии остались теми же, кроме одной: теперь, после смерти матери, она путешествовала одна. «Впереди столько неизвестного, хочется узнать, что там, впереди, но терпение, Лена, терпение, всему свое время <�…> Лена, завтра ты будешь опять кушать. <�…> Бедная, бедная девушка!»[14]. Уговаривая себя, Мухина говорила материнским тоном. Она утешала себя тем, что «путешествие» скоро закончится, и чувство голода угаснет. Когда повествование вдруг переходит от местоимения «ты» к местоимению «мы», становится ясно, что с этого момента она видит себя уже в новом коллективе — не среди блокадников, а в группе счастливых эвакуируемых. Лена настолько сильно привязала свое «я» к этому новому коллективу, что в вымышленном трамвае, на пути к вокзалу, ее удивляли изможденные и почти бесплотные фигуры, маячащие вокруг[15]. Трамвай, на котором она едет, пересекает пределы «кольца» блокады и выходит за рамки зациклившегося мышления блокадников, держащего их в плену.

В трамвайное окно Лена видит в толпе образ себя самой. Молодая, прозрачная, истощенная… Погруженная в повседневные заботы, девочка не замечает трамвая[16]. Зимние краски, отличающие образ и настроение девочки из прошлого, противопоставлены весне, возрождению и обновлению, окружающих ту Мухину, которая наблюдает за ней из трамвая. Трамвай дал ей возможность четче разглядеть, что именно она оставляет позади. И среди этого — ее старое мироощущение и взгляд на вещи. Таким образом, рассказ обращает внимание читателя на неустойчивость и множественность различных «я» Мухиной, которые противостоят друг другу в разных точках пространства и времени.

Рассказы Лены посвящены не только теме побега из города, но и бегству от голода. Они столь же причудливы, сюрреалистичны и демонстрируют отчужденность героини от самой себя. В одной записи она призналась, что съела сразу весь шоколад, полученный на день рождения, а не разделила его на порции. Чувство стыда она изображает образно, представляя себя в роли кровожадного злодея, пожирающего беспомощных жертв: «Кажется можно было оставить эти несчастные жертвы в покое, все равно они обречены на съедение, дать бы им пожить еще <�…> ну а это значило что теперь я не останавлюсь, пока не уничтожу все, что есть под рукой съеденого». «Эти бедняжки, — объясняла она, — трагически погибли „в моем бессовесном рту“». С помощью этого приема, упрекая свой рот и указывая на его порочность, она «очеловечила» шоколад. «Моя плитка, красивая плитка <�…> Почему я тебя съела? Такая нарядная, только и любоваться тобой, а я тебя съела»[17].

Этот рассказ воспринимается как пародия на блокаду, в которой жертва и агрессор меняются ролями. Гитлер также использовал эту метафору, описывая участь Ленинграда: «Мы позволим Ленинграду пожирать себя». И тела ленинградцев, снедаемых голодом, на самом деле постепенно начинали искать источник жизненной энергии в самих себе. Жесткая критика Леной своего морального облика в приведенной сцене из дневника подчеркивает, какие требования ставила блокада перед личностью.

Весной 1942 г. Мухина начала преобразовывать свой дневник в автобиографическую новеллу[18]. Это решение она приняла, по-видимому, в особо тяжелое для себя время — период отчаянного поиска работы, безуспешных попыток эвакуироваться и многих забот иного рода. Описание событий от третьего лица успокаивало ее и давало возможность отключиться от тяжелого эмоционального состояния. Созданная в это время новелла стала кульминационной среди всех попыток Елены отстраниться от происходящего посредством литературного творчества. Она отличается от остальных записей ее дневника поэтикой, тоном, насыщенностью изложения и содержанием. Эта новелла лучше структурирована и является более связной по изложению в сравнении с ее прежними записями, больше напоминавшими зафиксированный на бумаге «поток сознания». Мухинасохранила структуру хронологических записей, что позволяет читать текст одновременно и как новеллу, и как дневник — дневник постороннего человека.

Филологи выделяют несколько причин, которые могут побуждать автора произведения смотреть на себя со стороны. Среди них — попытка защититься от критики, желание добавить ощущение непредвзятости, «историческое значение» самоописаний или же, наоборот, выражение пренебрежительного отношения к себе, своеобразная «самоцензура»[19]. Но для каких бы целей автор дневника ни прибегал к созданию множественных ипостасей повествователя, такой взгляд на себя самого с разных позиций рождает внутренний диалог. Лежон утверждал, что ведение повествования от разных лиц свидетельствует о попытке обойти ограничения, которые выбранный жанр или точка зрения могут налагать на способ описания личности[20]. Применяя разнообразие приемов повествования, автор может приблизиться к тому, чтобы наиболее полно отразить многомерную природу личности, привлечь внимание к фундаментальным противоречиям, разрывающим человека, проиллюстрировать гибкость его характера и умение приспосабливаться к внешним условиям.

Форма дневника-новеллы и рассказов-фантазий позволили Мухиной обойти ограничения жанра, которые могли помешать при создании образа ее личности. Это также позволило уделить большое внимание вопросу о природе личности, сопоставляя различные ее аспекты. Форма новеллы помогла Лене более свободно использовать в повествовании классические сцены и сюжеты, не конкретизируя примерами из личного опыта. Она часто использовала различные литературные приемы (например, «зеркала») для описания размышлений о себе, а также создала ряд персонажей, которые могли играть роль теней и фона в ее рассказах, помогали «соткать целый набор отношений» или проблем[21].

Запись от 2 мая 1942 г. описывает, как Мухина сидит на скамейке в парке, пытаясь читать, но ее вниманием завладели дети, играющие рядом с ней. «Лена подумала, что вот эти которые сейчас малыши, когда станут такими как она будут счастливей ее и вообще их молодость будет! Светла и счастлива. Им не придется пережить все то, что пришлось пережить ей. У них не будут умирать родители, да, они будут счастливей»[22]. Хотя это событие могло случиться на самом деле, у описания есть налет «намеренной общности» которого не было в ее предыдущих записях[23]. Символизм в этой сцене гораздо более прозрачен: дети являются символом потерянного детства Лены. Детство прошло мимо нее; ей не досталось беззаботной жизни — без чувства ответственности и страданий. Лену окружают зимние тона; пока дети играют под теплыми лучами солнца, она сидит одна, держа в руке книгу. Предположительно, текст в ее руках символизирует единственный для нее способ найти общий язык с окружающим миром. Она не в состоянии читать, но одновременно и не в состоянии присоединиться к игре; эта сцена подразумевает двойной провал ее попыток преодолеть свое одиночество. Таким образом, этот эпизод представляет несколько образов Мухиной в разных жизненных ролях и эмоциональных состояниях. Вместе эти фигуры создают более мрачный образ девочки, ее прошлого и будущего.

Характерный для дневника интимный тон в новелле заменен более нейтральным стилем повествования. Рассказчик отстранен и смотрит на Лену теплым, но критически оценивающим взглядом[24]. Как заметил Фолкенфлик, использование повествования от третьего лица в автобиографии особенно эффективно, когда история жизни концентрируется на жизненной трагедии или осознании вины. И действительно, рассказчик, наблюдающий за Мухиной, раз за разом подчеркивает ошибки и наивность Лены[25]. Рассказчик периодически обращает критический взгляд на довоенное прошлое Лены. В одной из записей он укоряет ее за то, что она не ценила такие простые удовольствия, как ужин в домашнем кругу, с мамой и бабушкой. Это отчасти противоречит сцене в парке: в этом отрывке рассказчик утверждает, что у Лены было беззаботное детство, но она не умела его ценить:

И вот только теперь, когда она потеряла и Аку и маму, она действительно оценила всю свою прошлую жизнь, что бы она не отдала теперь, чтобы вернуть то время. Но его не вернуть <�…> Да, судьба по заслугам прошла ее, хотя уж очень сурово. И теперь, размышляя обо всем этом, Лена говорила себе: «Вперед тебе наука. Будешь ценить каждую крошку, всему будешь знать цену и легче будет тебе жить на свете». «Нет худа без добра» говорит мудрая русская пословица. Конечно, после такой «школы жизни» Лене будет жить в дальнейшем легче[26].

Несмотря на критику прошлого девочки, рассказчик, цитируя партийный лозунг, отмечает, что ее будущая жизнь станет радостнее. Своей уверенностью в будущем и ясностью мысли, недоступными блокаднице, всезнающий рассказчик создает литературный антипод героини. Другими словами, Мухина превращает рассказчика в идеализированную версию самой себя, чей широкий и всепронизывающий взгляд мог сформироваться только за пределами «кольца».

Продолжение


[1] Выражаю признательность за комментарии и вопросы на конференции Никите Ломагину, Александру Чистикову, Сергею Ярову, Йохену Хелльбеку и Полине Барсковой. Я также благодарна за оказанную мне помощь при работе над текстом статьи Татьянe Ворониной, Александру Амирзадяну, Анне Долгановой и Миляуше Закировой.

[2] Черновский М.В. Проблемы алиментарной дистрофии (см.: Гладких П.Ф. Военная медицина в битве за Ленинград: глазами историка и очевидцев. 1941–1944. СПб., 2006. 30).

[3] White H. Historical Emplotment and the Problem of Truth // Probing the Limits of Representation: Nazism and the “Final Solution”. Cambridge, 1992. P. 37–53.

[4] Pascal R. Design and Truth in Autobiography. Cambridge, 1960.

[5] Lejeune. The Autobiographical Contract // French Literary Theory Today: A Reader. Cambridge. P. 192–222.

[6] Martinson. In the Presence of Audience // The Self in Diaries and Fiction. Columbus, 2003. P. 20.

[7] Мухина Е. Дневник. Запись от 27/XI/41. // ЦГАИПД. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 72. Л. 59 об. Далее: «Мухина». Сохранена авторская орфография. (Уже после конференции дневник Е. Мухиной был опубликован: «…Сохрани мою печальную историю…»: Блокадный дневник Лены Мухиной. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2011. — Прим. ред.)

[8] Мухина. Запись от 10/II/42. Л. 82об.

[9] Мухина. Запись от 3/IV/42. Л. 99; Там же. Запись от 22/IV/42. Л. 110.

[10] Bruner J. The Autobiographical Process // The Culture of Autobiography. P. 38–56; Bruss Elizabeth W. Autobiographical Acts. P. 4–32.

[11] Мухина. Запись от 23/XI/41. Л. 58

[12] Там же. Запись от 22/X/41. Л. 57 об.

[13] Nussbaum. Toward Conceptualizing a Diary // Studies in Autobiography. New York, 1988, P. 129; Folkenflik. Self as Other // The Culture of Autobiography: Constructions of Self Representation. Stanford, 1993, P. 233; Martinson. In the Presence of Audience. P. 3.

[14] Мухина. Запись от 28/IV/42. Л. 115–115 об

[15] Там же. Л. 115–115 об.

[16] Там же. Л. 115–115 об; Там же. Запись от 10/XII/41. С. 64.

[17] Там же. Запись от 22/X/41. Л. 55 об. – 56.

[18] Там же. Запись от 30/IV/42. Л. 117.

[19] Folkenflik. Self as Other // The Culture of Autobiography: Constructions of Self Representation. Stanford, 1993. P. 218–233; Lejeune. Autobiography in the Third Person // New Literary History. IX. Autumn 1977. N 1. P. 32.

[20] Lejeune. Autobiography in the Third Person. P. 28, 35 41.

[21] Pascal. Design and Truth in Autobiography, P. 171; Martinson. In the Presence of Audience. P. 33.

[22] Мухинa. Запись от 2/V/42. Л. 119 об.

[23] Kuhn-Osius K. E. Making Loose Ends Meet // Private Journals in the Public Realm. The German Quarterly. 1981. N 54. P. 174.

[24] Мухина. Л. 120 об. –121, 129 об.

[25] Folkenflik. The Self as Other. P. 224.

[26] Мухина. Запись от 1/V/42. Л. 117–118.

Оставить комментарий

Архив записей в блогах:
Оригинал взят у gorojanin_iz_b в Великая загадка Великой Стены Давно просились воплотиться в отдельный пост множество комментариев о крупнейшей якобы постройке древнего мира и крупнейшем в мире памятнике архитектуры - Великой Китайской Стене. Воплощаю. Напомним школьные ...
 frontal fibrosing alopecia - форма рубцующейся алопеции, представляющая собой симметричную лентовидную зону выпадения волос вдоль лобно-теменной границы их роста.Шифр по МКБ-10:L66.8 Этиология и эпидемиология Страдают в основном женщины в периоде постменопаузы старше 40 ...
Благодаря одному из читателей, составляющему в ВК плей-лист мелодий для прослушивания при чтении Дертского цикла, я нашёл-таки наконец мелодию, играющую в финальных титрах сериала "Конвой PQ-17"! Столько лет её искал... Это "Сарабанда" Генделя. И это - ещё один отличный кандидат на ...
Я с детства была уверена, что буду замечательной матерью. Потому что я а) в пять лет уже умела профессионально пеленать пупсов промышленными темпами. спасибо маме-акушерке. б) в семь лет знала, что дети берутся из рыбок, которых дяди ...
Не ругайте строго - моя первая работа почти платным фотографом. Самое тяжелое было - чтоб всех поймать. В полном варианте для родителей 241 фотка - чтоб каждый нашел свое чадо. У кого много времени, терпения и скуки - вам сюда - http://fotki.yandex.ru/users/grimnir74-avni/album/353039/ ...