Кризис маскулинности

Интересную я нашла статейку, делюсь. Источник: http://postnauka.ru/longreads/55082


5.1. Кризис маскулинности в позднесоветском контексте (конец 1960-х — 1980-е гг.)

5.1.1. Виктимизация мужчин

«Кризис маскулинности» в позднесоветском дискурсе понимается как метафора, за которой скрывается признание социальной болезни общества. Дискуссия о кризисе маскулинности началась статьей советского демографа Б. Ц. Урланиса в «Литературной газете» в 1968 г. (Урланис 1968). В 1970-е и 1980-е гг. дискуссия продолжалась, были сформулированы следствия кризиса маскулинности: низкая продолжительность жизни мужчин по сравнению с женщинами, самодеструктивные практики, выражающиеся в так называемых вредных привычках (пьянство и алкоголизм, курение, «неумеренность в еде»), несчастные случаи как «печальная “привилегия” именно мужчин» (Урланис 1978), рост заболеваемости среди мужчин и пр.

Совокупность аргументов, с помощью которых доказывался тезис о кризисе маскулинности, выстраивалась в своеобразную теорию виктимизации мужчин, согласно которой мужчины рассматривались как пассивные жертвы собственной биологической природы или структурно-культурных обстоятельств. Мужчины в этом дискурсе — жертвы, которых трудно назвать активно действующими, творящими свою судьбу социальными агентами. В дискурсе указывается на демографический дисбаланс, который вызван войнами, репрессиями, в целом низкой продолжительностью жизни и высокой смертностью мужчин по сравнению с женщинами (Урланис 1969). «Мужчины в среднем живут на 10 лет меньше, чем женщины» (Урланис 1978). Другой аргумент — биологический: мужчины как биологический вид менее жизнеспособны, чем женщины. Третий аргумент — модернизационный: развитие технологий несет угрозу для мужчин, что вызвано большей по сравнению с женщинами вовлеченностью мужчин в публичную сферу. Во всех индустриальных странах продолжительность жизни мужчин меньше, чем женщин (в 1970-х гг. существовало несколько исключений в странах третьго мира, в которых индустриализация еще не принесла разрушительных для жизни мужчин результатов) (Урланис 1969).


Демографический дефицит мужчин в советском обществе привел к повышению их символической стоимости и к проблематизации маскулинности. Критики обсуждали социальные последствия кризиса маскулинности, к ним были отнесены кризис семейных отношений, показателем которого был рост числа разводов; психологические и социальные перегрузки, характерные для женщин, воспитывающих детей без отцов (Урланис 1970). Один из основателей советской социологии семьи А. Харчев писал в 1979 г.: «Пьянство мужей вышло на первое место среди мотивов разводов, возбуждаемых по инициативе женщины… алкоголизм стимулирует, с одной стороны, адюльтер, с другой — импотенцию» (Харчев 1979: 230). Массовая безотцовщина, по мнению исследователей, привела к формированию специфических образцов мужественности. Брутальная маскулинность, склонность к насилию, — считали советские исследователи, соглашаясь в этом с западными, — есть результат воспитания мальчиков в подростковых гомосоциальных средах, где нет воздействия старших мужчин и идет компенсаторное развитие мужской личности. В 1980 г. советские педагоги В. Каган и Д. Исаев писали: «Воспитывающиеся без отца мальчики либо усваивают “женский” тип поведения, либо создают искаженное представление о мужском поведении как антагонистически противоположном женскому и не воспринимают всего того, что пытается привить им мать. В обоих случаях складывается вульгаризированное представление о мужском поведении как агрессивном, грубом, резком и жестоком» (Исаев, Каган 1979: 29).

Невозможность исполнения традиционных мужских ролей, связанная с ограничениями либеральных прав (собственности, политических свобод, свободы совести), имплицитно считается причиной разрушения истинной мужественности, хотя открыто этот тезис не заявлялся вплоть до конца 1980-х гг. Наше исследование показало, что «кризис маскулинности» является дискурсивным фактом, т. е. общепризнанным в позднесоветском критическом дискурсе (Здравомыслова, Тёмкина 2002b). В либеральном критическом дискурсе фрагментарно обсуждались недостатки советского общества и предлагались возможные альтернативы социальных изменений. Этот дискурс находил место как в социологических и демографических изданиях, так и в общественной публицистике того времени. Базовым правилом позднесоветского критического дискурса было правило эзопова языка, или правило метафоры. Частичная критика режима проблематизировала те аспекты советской реальности, которые казались второстепенными и несущественными — отношение к труду, положение семьи, некоторые аспекты образа жизни (например, курение или потребительство). В этом дискурсе обсуждались и отношения между полами, роли мужчин и женщин.

5.1.2. Недоступные нормативные модели маскулинности

Общество рассматривало мужчин послевоенного возрастной когорты как неудачников по сравнению с нормативными моделями гегемонной маскулинности. Мужчинам в позднесоветском дискурсе приписывалось состояние относительной депривации (неудовлетворенности, возникающей из-за несоответствия результата ожиданиям). Кто же те успешные другие, с которым сравнивался позднесоветский мужчина и по отношению к которым он испытывал относительную депривацию, т. е. ощущал свое положение как недостойное и невыносимое? Нам удалось выделить несколько нормативных моделей гегемонной маскулинности, или систем референции, которые присутствовали в критическом либеральном дискурсе (вне либерального дискурса модели успешного советского дискурса могли быть представлены героями труда, космонавтами, выдающимися учеными или деятелями искусства и пр., но их мы здесь не рассматриваем). Две из них — ретроспективные ностальгические модели героев прежних дней. Другая — синхроническая — идеальная модель западного мужчины. Рассмотрим их подробнее.

Герой (гегемонная советская маскулинность)

 Одной из ретроспективных нормативных моделей выступал культовый образ мужчины предшествующего поколения, образ отца. Настоящий мужчина — участник героической индустриализации страны и Великой Отечественной войны. Этот образ тиражировался советским кинематографом, литературой, изобразительным искусством как положительный социально-антропологический тип. Позднее Юрий Левада реконструирует следующие его черты. Во-первых, он представляет собой некоторое исключение, он существенно отличается от мужчин всех других обществ и времен. Его ценностная ориентация может быть названа государственно-патерналистской; дело, которому он служит, — это дело государственной важности. Государственная служба — его основной долг. Его жизненный путь — это путь солдата-освободителя, строителя могучей державы. Жизнь советского мужчины предшествующего поколения наполнена смыслом. Служение родине (государству) — его мужское призвание. Это служение достойно вознаграждается — он становится героем. Еще одна черта данного культурно-антропологического типа — способность к мужской дружбе в сочетании с готовностью подчинения, которую Левада (1993) называет иерархическим эгалитаризмом. Она предполагает соединение жесткой субординации с этосом товарищества. Догматизм и нетерпимость — также типичные черты такого типа личности, которые в положительном варианте рассматривается как верность принципам. Психологические черты этого типа мужчины производны от его основной военно-защитной функции.

Героизм — существенная черта отца позднесоветского мужчины. Героизм отца проявляется в борьбе с очевидным врагом, в готовности пожертвовать свой жизнью, отказаться от частной жизни, в создании могучей военизированной супердержавы. Он прославляется как защитник отечества. Именно отец является чистым культурно-антропологическим типом «простого советского человека». По мнению Е. Мещеркиной, базовый маскулинный архетип солдата, воина — один из кирпичиков, из которых была построена крепость тоталитаризма (Мещеркина 1996). Как пишет Кон, конструкция гегемонной маскулинности советского общества была связана с героизмом, подвигами и самопожертвованием во имя общего дела и коммунистического будущего. «Главным свойством “настоящего мужчины” была подразумеваемая постоянная готовность отдать жизнь за Родину или за поддерживаемые официальной идеологией ценности. Причем такое самопожертвование необязательно должно было произойти в контексте защиты от внешних врагов — “мирная жизнь” по динамике и идеологии максимально приближалась к военной мобилизации (например, пресловутые “битвы за урожай” имели своих героев и даже жертв, гибнущих при попытке спасения горящей сельхозтехники)» (Кон 2009b). Итак, гегемонная советская маскулинность рассматривается сквозь призму государственного служения, в первую очередь милитаристского.
Женщина рядом с этим героем предстает как подруга жизни, которую защищают, которая ждет коротких встреч, но одновременно сама совершает трудовые подвиги во имя Отечества. В рамках критического дискурса погибший на войне или в сталинских лагерях отец оказывается привлекательным образом, о котором можно только ностальгически мечтать. Парным нормативным женским образом становится женщина как представительница «слабого пола», который нуждается в защите. В действительности объектом защиты является не девушка, а патриархатная власть (Синельников 1998).

Мужик и аристократ
(традиционная русская маскулинность)

Другая ретроспективная нормативная модель, к которой обращается критический дискурс, включает две версии образа традиционной русской маскулинности. Первая версия — российский мужик. Привлекательная фигура патриархального крестьянина-труженика, собственника, общинника и философа — представлена убедительнее всего в прозе писателей-деревенщиков, получившей наибольшую популярность в 1970-е гг. (Распутин, Солоухин, Белов, Абрамов).

Другая модель — дворянин-аристократ, который в своих действиях руководствуется принципами сословной гражданской чести. Такой герой был представлен классической российской литературой, с которой советские дети знакомились в рамках обязательной образовательной программы средней школы по литературе. Мифологизация дворянина-декабриста характерна для либерального дискурса познесоветского периода. Структура этого образа реконструирована польской исследовательницей М. Оссовской и классиком тартусской семиотической школы Ю. Лотманом. Статус аристократа-дворянина предполагает некоторый набор прав и обязанностей, которые составляют кодекс чести настоящего мужчины данного сословия. Мужчина-аристократ — гарант и защитник чести женщины — представительницы слабого пола. «С дамами человек чести учтив и заботится об их репутации» (Оссовская 1987: 145–146). Ритуал и символ защиты мужской чести — поединок, дуэль. Жесткие требования дворянского кодекса чести были вписаны в патриархатную структуру сословного общества, где женщине отводилась роль слабого пола, который мог быть представлен или защищен в публичной сфере мужчиной.

Реконструкция дворянского и декабристского кодекса чести стала предметом академического интереса и общественной дискуссии именно в 1960–1970-е гг. В либеральном дискурсе позднесоветского периода образ утраченной мужественности аристократа был дополнен реконструкцией повседневных практик и кодекса чести одного специфического типа аристократии — декабриста. Лотман утверждает, что декабристы создали новый тип российского человека (т. е. мужчины) (Лотман 1992: 299).

Согласно Лотману, декабристы были ориентированы на идеалы гражданской доблести, воспетой античной республикой. Для стиля декабристов характерно соответствие слова и дела, позиции и поведения. Повседневная жизнь декабристов становится политическим действием — она представляется как символ их протеста против светского общества и самодержавного государства. Воссоздавая недостижимый для советского мужчины-интеллектуала идеал, Лотман подчеркивает, что суждения декабристов никогда не были морально нейтральными — самые повседневные поступки они обсуждали в терминах моральной дихотомии между тиранией, подлостью и либерализмом, героизмом (Лотман 1992: 305). Романтический образ декабриста предполагал также дебоширство — которое считалось выражением либерального мировоззрения. Мир «разгульного поведения» представлялся как автономная сфера личной свободы, мужского товарищества, вольнодумства, считался признаком гражданской добродетели — потенциалом политического протеста (Лотман 1992: 319). Культ экзальтированной мужской дружбы, основанной на общих идеалах, противопоставлялся другим отношениям (с женщинами и членами семьи).

Такая нормативная модель патриархатного мужчины была поддержана в советской историографии дополняющим образом женственности в культе жен декабристов. Согласно нормам обычного права, следование за ссылаемыми мужьями было традиционной формой поведения (Лотман 1992: 314–315). Однако в либеральном позднесоветском дискурсе следование за мужем наделялось смыслом героического добровольного выбора со стороны жен, которые должны разделить судьбу мужа — декабриста-диссидента.
Недостижимый идеал настоящего мужчины-декабриста, противостоящего деспотизму и тирании, равно как и его хабитус, сочетающий уверенность в себе, любезность, куртуазность, дебош, был мечтой советской интеллигенции и пропагандировался лучшими образцами советского творчества. Воспевание этого образа мы находим в текстах культовых фигур бардов — Окуджавы и Высоцкого. Герои песен Окуджавы — кумира советских шестидесятников — это офицеры царской армии, герои наполеоновских войн, либеральная аристократия XIX в. Кавалергарды, дуэлянты, гусары — герои Отечественной войны 1812 г. — считались носителями разделяемых всеми либеральных идеалов. Интериоризованный либералами этос декабриста предполагает, что «не покупается честное имя, талант и любовь» (Окуджава).

Ковбой (западная гегемонная маскулинность)

Критический дискурс 1960-х гг. был ориентирован на образы мужчин, тиражированные в западном массовом искусстве, на образы, создаваемые классическими произведениями Ремарка и Хемингуэя, кинематографом, журналом «Иностранная литература». Это образ ковбоя, независимого, благородного, уверенного в себе, одинокого, строящего жизнь в согласии с кодексом чести, готового и способного защитить слабого. Такой герой противостоит несправедливости общественного устройства в одиночку или с верными друзьями. Его жизнь — одиссея, полная приключений, опасности, борьбы и побед. Женщина связана с этим мужчиной через отношения любви, как партнер она исключена из его мира. Этот концепт маскулинности предполагает веру в индивидуальную свободу, силу автономной личности. М. Оссовская отмечает, что образ ковбоя из вестернов во многом подобен образу средневекового рыцаря (Оссовская 1987: 164).

Такие образы мы находим в американских вестернах: культовым фильмом советских стиляг была «Великолепная семерка» (1960). Гегемонный образ мужественности, культивируемый либеральным дискурсом — это образ гетеросексуального мужчины, профессионала, выполняющего мужскую работу, сексуально активного и финансово состоятельного, жестко отделяющего себя от женского мира, мира семьи и эмоций. Он отделяет себя и оттех мужчин, которые занимают более низкое положение в социальной иерархии и неспособны к соответствующим подвигам. Мужчину может ожидать верная ему красавица, но этот элемент модели не является обязательным.

5.1.3. Сила «слабого пола»: маскулинизация женщин

Кроме нормативных моделей, в позднесоветском критическом дискурсе фигурировала еще одна система референций, отсылающая к образу и практикам советской женщины. Тезис о кризисе маскулинности дополняется тезисом о кризисе женской роли, обусловленном советской политикой в отношении женщин. Социально-защитная политика представляла женщин как граждан(ок) особого типа, которые в силу своих биологически заданных гражданских обязанностей нуждаются в государственной поддержке. Мужчины оказываются депривированными не только по сравнению с недостижимыми моделями успешных мужчин, но и по сравнению с эмансипированной, социально защищенной женщиной, обладающей сильными позициями в приватной сфере, в первую очередь в качестве матери, и менее политически уязвимой в публичной сфере.
Социология повседневностиСоциология повседневности10 лекций социолога Виктора Вахштайна о мире повседневных взаимодействийЖенская эмансипация рассматривается в либеральном дискурсе как негативный результат советской гендерной политики. Эмансипация создает специфический социально-антропологический тип суперженщины — «работающей матери» (Роткирх, Тёмкина 2007). Этот образ подвергается критике либералами (Баранская 1969). Признается, что эмансипация привела женщину в советскую публичную сферу, сохранив за ней властные преимущества в семье. Советская женщина доминирует в приватной сфере, а мужчина оказывается в ней зависимыми и некомпетентным. Критика проблематизирует независимость женщины и преимущества, которые она получает благодаря государственной политике, разрушающей патриархатные нормы. Социальная политика направлена на защиту женщины, как работница и мать она имеет множество льгот и привилегий. В соответствии с советским законодательством женщина имела преимущества при разводе, отцовские права ущемлялись, что давало возможность женщинам манипулировать мужчинами при разрешении семейных конфликтов.

Позиция мужчины в позднесоветском либеральном дискурсе представлялась как более уязвимая по сравнению с позицией женщины. Это было связано с тем, что в либеральном критическом дискурсе, по существу патриархатном, женщина рассматривалась как слабый пол, как зависимая от мужчины-кормильца и защитника, главы семьи, в то время как советская повседневность противоречила этому образу. Женщина оказывалась во многом экономически независимой от мужа и отца. Кроме того, она сама «вступила в сделку» с государством как мать, противопоставляя себя мужчине-отцу. Прямой контракт женщины с государством основывался на идее ее биологического предназначения и мобилизации ее продуктивной и репродуктивной силы: государство поддержало независимость женщины от мужчины (о советском гендерном контракте см. лекцию 6).
В критическом дискурсе подчеркивалось, что рядом с эмансипированной советской женщиной мужчине сложно выступать с позиции сильного пола. Так, например, А. Харчев писал в 1979 г.: «В условиях сопровождающего эмансипацию женщин интенсивного духовного развития женской молодежи ровесники современных невест не всегда оказываются способными выполнять по отношению к ним функции “сильного пола” в сфере знаний, интеллекта, вкуса» (Харчев 1979: 209).

Этот тезис нашел свое выражение в критике маскулинизации женщин. Соответственно был выдвинут аргумент феминизации мужчин. Харчев отмечает «у части мужской молодежи симптомы феминизации, инфантилизм, отсутствие самостоятельности» (Харчев 1979: 209). Положение женщины делало ее ответственной, сильной и способной к управлению другими, к которым относились и мужчины, находившиеся в зависимости от женской заботы. Женская забота — забота матери и супруги — оказалась ресурсом власти и часто рассматривалась как насилие.

В рамках критического дискурса утверждалось, что рядом с советской женщиной советский мужчина оказывался зависимым, подавленным и манипулируемым, т. е. депривированным. Советские матери и жены — это представители сильной позиции. Критика в дискурсе гендерной субординации выражалась в культивировании образа мужчины, склонного к супружеским изменам, готового к любовным похождениям. Власть женщины рассматривалась как угроза истинной мужественности. Женщины — матери и жены — объявлялись ответственными за неосуществленную маскулинность.

Если в позднесоветском дискурсе гегемонная маскулинность описывалась как недостижимый образец, то в 1990-е гг. исследователи показывают формирование новых образов маскулинности и практик мужчин, которые могут претендовать на гегемонию. Трансформационные реформы в России стали рассматриваться как шанс утверждения некоей настоящей мужественности, которая не могла реализоваться в позднесоветское время. Либеральные критики, создававшие идеологию перестройки, предполагали, что новый порядок даст возможность развиваться гегемонной патриархатной маскулинности автономного, независимого, собственника, для которого открыты возможности, предоставляемые всеми демократическими свободами, и который возвращает женщину в рамки традиционной роли.