Короли и капралы

watermelon83 — 31.10.2016 - революционная и наполеоновская эпохи (1789-1815). Предыдущая часть, вместе с пекарем и пекаренком, лежит тут.

Мы - они


Парадоксально, но чем более депутаты Национального собрания сплачивали (своими законами) Францию, тем более она разобщалась и ослаблялась внутренне. Реформаторам еще предстояло открыть, что платой за быстрые и решительные реформы всего и вся является, как правило, кровь. Депутаты проявили неожиданную - для сливок нации - поверхностность во многих вопросах: не сумели поладить с привыкшими к своим особенностям, складывавшимся веками, бывшими провинциями, разделенными ныне на департаменты; предотвратить гражданско-религиозный бунт духовенства; анархию в деревне; панику в городах и - что в итоге оказалось самым смертельным - неуклонный рост влияния крайне левых в столице Франции. Привыкшие бороться с королевской властью - которая, частично, из них же и состояла - и легко ее побеждать, они совсем забыли, что в мире существуют и иные опасности, нежели растерянный король, королева-австриячка и эмигранты-аристократы.
А их число, число беглецов в шпорах, все увеличивалось и увеличивалось. Еще большим оно было в царившем тогда среди передовых французов представлении, являвшимся апокалиптическим: Австрия и другие германские государства переходят границы Франции, приветствуемые и поддерживаемые тем, что впоследствии назовут пятой колонной. Колодцы - отравлены, целые полки подкуплены, а путь вражеским корпусам указывают бывшие офицеры королевской армии! И вот - Мария-Антуанетта на троне, вновь транжирит национальное имущество, а дворяне и попы правят Францией. Нельзя убить дворянского зайца, пожирающего крестьянский урожай, нельзя избирать и быть избранным, нельзя носить в ранце маршальский жезл и безцензурно выпускать собственную газету! но зато надо платить подати и прочие десятины. Страну опять охватил ужас - и надежда, ибо многим иноземные белые мундиры императорских солдат представлялись все-таки значительно меньшим злом нежели родные сине-красные национальные гвардейцы.

Европа и война
Между тем, если бы тогдашние французы посмотрели, что именно представляют собой страшные силы реакции-эмиграции, готовящиеся погубить нашу революцию, то их страхи в значительной степени оказались бы рассеянными. Основной базой для французских эмигрантов стал Кобленц, небольшой германский город на Рейне. Там собирались тысячи беглецов, не имевших возможности жить на широкую ногу, как бежавшие братья короля, и желавших повернуть свою судьбу (и историю) вспять. Веселые, несмотря на обстоятельства, французы быстро превратили спокойный имперский городок в маленькое подобие прежней Франции - с дуэлями и куртизанками (да! да!). Они разбились на полки, правда без солдат, быстренько распродали все патенты на офицерские чины и тщательно следили, чтобы красный камзол смели надевать лишь прирожденные дворяне - цветовая дифференциация незыблема - третье сословие обязано носить желтые камзолы! Уже вербуются войска (жалкие сотни наемников в СРИГН), закупаются лошади, но - главное, главное! - произносятся обычные в таких случаях хвастливые речи, грозные обещания и необдуманные угрозы. Все это, в немало преувеличенном виде, немедленно расходится по Франции. Покуда это громкое бряцание саблями терпеливо сносит гостеприимный трирский курфюст, во владениях которого и находились эмигранты, но ключевым вопросом все же оставалось то как поведет себя Европа, впервые за 150 лет столкнувшаяся со столь деликатной проблемой?
Поначалу казалось, что никак - французские демократы еще вызывали некоторое подобие общественной симпатии в Англии, но это робкое сближение вскоре закончилось острой войной публицистов, писателей и иных властителей дум и пера. Стало ясно, что никакой союз с нынешней Францией попросту невозможен и британское правительство решило устраниться, продолжая залечивать раны нанесенные неудачной Американской войной. Бурбонские (и габсбургские) родственники в Италии не представляли из себя опасности, равно как и испанская монархия (пожалуй, единственная, чья заинтересованность в исходе французской смуты носила лично-родственный характер). Россия, в это время наносившая Речи Посполитой последний, как казалось, смертельный удар (вместе со своим союзником Австрией и партнером Пруссией), возмущалась громче всех, постоянно подталкивая европейцев к интервенции, но сама действовала крайне расчетливо и хладнокровно: именно Франция мешала польскому и византийскому проектам императрицы, поэтому нынешнее ее состояние анархии являлось для интересов России наиболее выгодным. Если же Габсбурги действительно предпримут интервенцию, то это сделает их политику более зависимой от Петербурга и в еще большей степени развяжет Екатерине руки. В общем, это был холодный прагматизм под маской идеологической борьбы. Пруссия, не имевшая после смерти великого короля и наследования трона его племянником, особенно четкой программы, попросту дрейфовала среди страшных международных льдин, помня, что залогом ее выживания является расширение границ - она готова была поучаствовать в драке (вместе с англичанами и шведами против русских или с русскими и австрийцами против поляков), но только лишь в хорошей компании.
Все упиралось, таким образом, в действия которые могла предпринять Австрия, бывшая одновременно великой державой и - через своего эрцгерцога - главой Священной Римской империи, гигантского и древнего организма, объединявшего добрую половину Европы. Император Леопольд II, брат французской королевы, был умным человеком и прекрасно понимал, что война не принесет ему никаких ощутимых приобретений даже в случае победы, не говоря уже о неудачах. Он совершенно не стремился к ней, видя нехитрые подталкивания со стороны России. Нет, нет - но французов надо как-то урезонить, остудить. Причем не только оставшихся, но и уехавших - речь шла об эмигрантах, стучавшихся в эти месяцы ко всем дворам Европы. Встреча на высшем уровне в Саксонии, поводом для которой были польские дела (змееусты стремительно шли в это время к давно подготавливаемому ими краху), завершилась обсуждением дел французских - германский император и прусский король попросту не могли указать брату их французского коллеги на дверь. Осторожно, стараясь не задеть чувств пылкой французской нации и - одновременно - не менее пылкой французской эмиграции, немцы выпустили в свет декларацию, подписанную в конце августа 1791 г. По сути это был набор благих пожеланий, перемешанных с осторожными намеками: Франции предлагалось не забывать о том, что она монархия и действовать соответственно, а уж ее лучшие друзья австрийцы и пруссаки завсегда придут на помощь. И так далее, т.е. ничего конкретного. О существовании некоего стремления навязать Парижу форму правления не могло быть и речи - подобных концепций тогда попросту не существовало: европейцы мирились с Английской республикой, терпели польское устройство и однозначно приняли бы конституционную Францию, если бы она не размахивала так шумно факелом тотальной идеологической войны с тираниями. Интервенция для сохранения легитимного правительства - плод переосмысления этих событий после 1815 г., когда победившие (спойлер!) союзники пришли к мнению схожему с рассуждениями участников антигитлеровской коалиции об умиротворении 30-х гг.
Разумеется, во Франции все поняли правильно - это угроза войной! Их, галлов, хотят поделить точно так, как делят сейчас Польшу! Страсти ничуть не улеглись, о королевской семье вспоминали лишь то, что она родственна всем врагам французов, число которых теперь равнялось числу соседствовавших с этим королевством держав. Тот факт, что принятая французами конституция была... отвергнута? ошельмована? скрыта? нет! одобрена императором, который публично заявил о том, что ее подписание закрывает вопросы поднятые в той самой декларации, был благополучно проигнорирован всеми патриотами. И действительно, зачем здравый смысл, когда мы и так знали, что они враги.
А их, патриотов, становилось все больше и больше! Новая конституция означала новые выборы, в которых - о, удачная мысль! о, чудная находка! - не могли участвовать избранники первого, национального, собрания. А потому что - зачем? мавр сделал свое дело, мавр может уйти. Новоизбранное Законодательное собрание, одну седьмую которого составляли якобинцы, во главе с чудовищно сухим адвокатом Робеспьером, было значительно хуже первого, Национального: меньше разума - больше ораторов, меньше аристократов - больше дегенератов, меньше веселых сластолюбцев (вроде старого развратника Мирабо) - больше духовных кастратов, заливавшихся слезами над идиллическими картинами будущего и спокойно проливающих кровь в настоящем. Они-то и повели Францию к войне, а себя к гильотине.
События стали развиваться стремительно: так как в новом собрании оказались почти одни лишь леваки, щеголявшие перед друг дружкой крайностью своих республиканских (или антимонархических) взглядов, то дело, по всей видимости, стояло за тем кто сумеет зайти дальше и не споткнуться. Покуда якобинцы заняли улицы Парижа, делая из решеток пики для погружения их во внутренности внутреннего врага, правящей партией стала группка жирондистов, названных так в честь новоиспеченного департамента, подарившего Франции и миру этих дураков-адвокатов. Об их лидере можно сказать очень просто: речи ему писала жена, возглавлявшая модный салон. О, боги, можно ли пасть глубже? Эти краснобаи умели лишь критиковать, не выказав и сотой доли той государственной мудрости, которая все-таки была свойственна первому собранию, где голос здравого смысла иногда мог быть услышан. Они быстро изгнали остававшихся еще пригодными к какой-то деятельности королевских министров и повели курс на войну, представлявшуюся в их горячечном воображении неофитов свободы достойным выходом из глубокого кризиса охватившего Францию. В самом деле, если твой дом горит - не правильнее ли перекинуть огонь на соседние здания, глядишь и поможет? Никаких компромиссов с миром тиранов и монархов! Народы ждут освобождения... нет чистосердечного примирения между тиранией и свободой! Так, как и всегда, совпали методы крайних с обеих сторон: борьбы страстно хотели отъявленные монархисты и республиканцы.
Запуганный Людовик, которому, с одной стороны, не хотелось объявлять войну своим родственникам и союзникам, а, с другой, виделся в этом проблеск надежды на освобождение, вынужден был на все соглашаться: его и без того поносили последними словами в клубах и на улицах, в собраниях и печати. Сначала революционные галлы угрожали, требуя от императора разорвать союз с прусским королем и изгнать их, французских эмигрантов, из пределов империи - на это Леопольд отвечал согласием, но лишь после того как новоявленные республиканцы прекратят бряцать оружием в Эльзасе. Весной 1792 г. французское правительство развязало войну, начав ее вторжением в Бельгию - разительное отличие от известной всем картинки, в которой войска реакции пытаются задушить молодую республику, не так ли? Начало великого похода за свободу, равенство и братство подарило миру Марсельезу, с ее кровь нечистая зальёт и жрать плоть у матери в чреве - песенка стала плодом патриотического кипения одного капитана, стремящегося поскорее освободить Рейн. Власть Габсбургов должна пасть, а тюрьма народов быть разрушенной!
Жирондисты отчаянно трусили - война внешняя представлялась им меньшим бедствием нежели новые обвинения от еще более левых якобинцев (а ведь были и еще более левые, бедная Франция!). Не меньше боялись и сами якобинцы, хорошо знавшие действительное положение дел и искренне считающие, что в новой войне французам ничего не светит: говоря прямо, они боялись за завоевания революции, боялись военного поражения и опрокидывания того котла с адским варевом, в котором и кипели все эти страсти.

Обычно в красном хорошие и вообще наши, но это не тот случай: в красном тут феодальные наемники из мира чистогана и наживы, а в синем славные парни буржуазной революции


Переворот
Покуда Австрия и Пруссия обнаруживали себя в состоянии войны с Францией, в самом королевстве продолжалась отчаянная борьба всех и вся. Мы не забыли о священниках, подлых клерикалах, которых лишили всех неправедно нажитых богатств, одарив за это фиксированной оплатой труда за работу по спасению душ? И за все за это они должны были лишь присягнуть Парижу, забыв про Ватикан. Священники отказались, их преследовали, а теперь, после того как руки были развязаны (война, война все спишет и никогда не меняется), и вовсе собирались депортировать. Неожиданно для всех - в который, к слову, раз - король Людовик проявил инициативу и смелость, наложив вето на этот декрет и, чтобы два раза не ездить, отправил воинственных министров-жирондистов в отставку. Вот так, как будто конституция, по которой он имел право это сделать, что-нибудь да значила. От такой подлости, от такой несправедливости - использовать законодательство против законодателей! немыслимо! - у жирондистов буквально закипела кровь, об остальных помешанных и говорить нечего.
Коммунисты, нет, коммунары Парижа, собираются в круг - с ними пушки, с ними пики, с ними женщины и даже вино. Смотрите, кто-то наколол сердце (пока еще бычье) на копье, назвав его сердцем аристократа (несомненно, повышение для быка). А вот и штаны, обычные простые панталоны черного цвета, их несут как знамя: трепещите тираны, мы идем! И они пошли, с песнями и плясками, благо теперь уже не было нужды тащиться по дурой погоде в Версаль: король, как мы помним, был совсем рядом.
Цель понятна, в очередной раз запугать этого толстяка, бессильного помешать массам. На охране свой брат-нацгвардеец, Лафайета, который когда-то палил в народ, нет, он ведет полки на штурм феодального мира. Толпа врывается во дворец Тюильри, на дворе летний июньский день 1792 г. Где он, где этот мсье Вето? Гвардейцы отходят в сторону, двери распахиваются и перед своим народом предстает Людовик, он грустен, но спокоен - привык. Патриоты вопят, потрясая саблями, пиками, мушкетами и кулаками: никакого вето! никакой отставки! патриотов - во власть! смерть тиранам! смерть! Постепенно короля прижимают к окну, вынудив в течении трех или четырех часов выслушивать беспорядочно изрыгаемый ворвавшимися бред. Он удивительно невозмутим: выпить стакан красного вина за здоровье нации, поднесенный каким-то свободным человеком? хорошо; одеть красный фригийский колпак? ладно, пускай; вы хотите войны? хорошо, она уже идет; но - вето он не снимет и жирондистов не вернет. Точка. Это простое и стойкое сопротивление поразило и толпу, и ее второразрядных вожаков - что теперь? не убивать же короля, прямо тут и сейчас? Постепенно ко дворцу стали прибывать более умеренные силы, начались новые речи, стемнело и толпа постепенно разошлась. Уже уходя какая-то гражданка заставила королеву нацепить на дофина еще один колпак, наконец дворец очищается, но Мария-Антуанетта безутешна: раньше все ненавидели ее, теперь же врагом нации номер один стал король. Демонстрация фактически провалилась, но чтобы одолеть монстра требовался смелый рыцарь, а был лишь - Лафайет. Он примчался, бросив изрядно колотимые австрийцами войска (они бесславно разбегались после первых же выстрелов), напугал всех врагов порядка... и был таков. Не сумев заручиться поддержкой монархистов (для них бывших маркиз был жалким предателем-ренегатом), Лафайет был слишком слаб для того, чтобы взять дело в свои руки: а вдруг в любимца Франции начнут стрелять? он наверняка потеряет свою популярность, случись ему усмирять Париж? нет, такая задача не для зефирной первой шпаги отечества, лучше уж вернуться на фронт, отбиваться от наступавшего врага. И он уехал, а камень вновь покатился с горы.
Все подонки республиканцы вздохнули свободно, угроза миновала. Вскоре после этих событий один из депутатов задал убийственный вопрос, давший старт последовавшим событиям: не являются ли действия короля, чьи братья и бывшие солдаты готовятся сейчас идти на Париж вместе с иностранцами, предательством, равно как и поддержка священников, вызвавшая смуту внутри Франции (о том, что источниками этих бед были действия самих депутатов, оратор, конечно же, предпочел не распространятся)? Предатели, кричали со всех углов, предатели повсюду: изменники-генералы, изменники-офицеры, изменники-дворяне! А во главе всего стоит - Людовик, это же очевидно! Уже через несколько недель после триумфального прибытия-отбытия Лафайета, в Париже все было подготовлено для восстания, а, правильнее будет сказать, военной операции по захвату короля. Восстание ведь подразумевает определенную перемену, переворот, тогда как летом 1792 г. вся власть и без того практически была в руках тех, кто сейчас готовился снести корону вместе с головой монарха.
Теперь на первый план выходит Робеспьер - лидер якобинцев, еще один адвокат, когда-то безуспешно пытающийся выдать себя за дворянина. Как и положено крайне левому, он отвергает все, что было сделано до него: Законодательное собрание, сменившее (по совету того же Робеспьера) недавно Национальное, должно, в свою очередь, уступить власть Национальному конвенту, который и спасет Францию при помощи комиссаров и гильотин. Многие депутаты были с этим не согласны, но коготок увяз - всей птичке пропасть. Армия далеко, ее командиры вызывали сомнения, а власть в Парижа была у толпы, шедшей в данный момент за крайними. А левее Робеспьера никого уже и не было, не считая совсем уже анекдотических фигур, революционно сменявших свои имена на антично-римский манер.
Что такое Робеспьер? Робеспьер это, во-первых, занудство, выдаваемое за добродетель, а, во-вторых, доктринерство, выдаваемое за мудрость. Изящество тесака, сочувствие пилы и харизма жестокого учителя в сиротском приюте - вот, что такое Робеспьер, с поднесенным ему поклонниками титулом Неподкупного. Первый современный тиран, с массовыми казнями и радостной идеологической пляску во славу этих убийств. Пират Очень, очень нехороший человек.
Теперь же он торжествовал: война доказывала его правоту, ослабляя жирондистов (и короля), но она же и приводила его к власти! К августу все было готово: несколько десятков тысяч (зачем?) вооруженного народа и простенький план, основанный на известном миролюбии короля. Людовик, конечно же, чувствовал, что обстановка накаляется (даже по современным ему меркам), но что он мог сделать? единственным надежным отрядом, остававшимся у номинального командира 300 т. армии, было подразделение швейцарских наемников, числом в 9 сотен. Об остальных защитниках дворца нечего и говорить - это были королевские солдаты и национальные гвардейцы, публика ненадежная. Не удивительно, что у народа все прошло как по маслу: сначала королю угрожали штурмом и он, вместе с семьей, пришел к депутатам, где и был фактически задержан. Толпа, возглавляемая батальоном отборной якобинской сволочи из Марселя (именно они и сделали популярной никому не известную до этого песенку), открыла дело, окружив, в который раз, дворец. Началось братание и только швейцарцы, получившие приказ короля отступить и уступить, угрюмо скрылись в глубине дворца. На этом можно было бы и покончить, но что это за революция без жертв революции? Из толпы кричат на немецком - сдавайтесь, сдавайтесь народу! это позор для нас, отвечают презренные наемники. Стороны свирепо меряют друг дружку взглядами - тут кто-то из восставших (марсельцы, судя по всему) дает несколько неумелых выстрелов из пушек, не причинивших никому вреда. Но защитники - дворца? короля? монархии? самих себя, пожалуй - дают ответный залп из мушкетов: один, второй, третий. Сволочь бежит, теряя десятки убитыми, ранеными, давя упавших и отчаянно вопя об измене. Наемники преследуют их, закалывая штыками - вот они отбивают пушки, вот весь дворец оставлен нападавшими. Но - их тысячи, даже десятки, а швейцарцев всего лишь сотни. Паника прекращается, бывшие защитники Тюильри - национальные гвардейцы - вместе с толпой идут в ответную атаку. У швейцарцев заканчиваются патроны, им передают еще один приказ Людовика сдаться, они пытаются отступить, но две трети их погибнет от рук толпы уже после боя. Гваредйцев, уже безоружных, безжалостно убивают.
Революция жертвует тремя сотнями своих сынов - не очень щедрая плата за отречение короля. Да! Теперь Людовик низложен - он запятнал свою мантию кровью французов, именно политика короля привела к внутренней и внешней войне, это очевидно. Его, вместе с семьей, отправляют прямиком в тюрьму, подумать о правах конституционного короля.

Великая победа при Вальми


Брауншвейг в поход собрался
Покуда в Париже левые брали власть, а половина депутатов Законодательного собрания уже была в бегах, австро-прусские армии перешли границы Франции. Австрийцы били французов на Рейне, в Эльзасе и Лотарингии, а прусские-гессенские войска (с 4,5 т. отрядом французов) шли прямо на Париж. Еще до того как небольшая прусская армия (всего несколько десятков тысяч солдат) перенесла войну в логово врага, ее командующий, просвещенный герцог Брауншвейгский, не глядя подмахнул составленный кобленцскими французами манифест, навсегда связавший его имя с этим набором угроз, вызвавшим очередной пароксизм гнева во Франции. Сам манифест был достаточно прост и прямо указывал на то, что все кто причинят вред королевской семье или попытаются сопротивляться законным властям (представляемым ныне вернувшимися эмигрантами и бравыми полками их союзников) будут наказаны как бунтовщики. Париж, в случае продолжающихся насилий, ожидает участь города взятого с боя. Забавно, что сам герцог относился к французской монархии и ее бежавшим представителям крайне дурно, считая, что наилучшим выходом было бы оставить французов вариться в собственном соку, но выбора у него, как нам известно, не было.
На это продвижение врага - а французская армия улепетывала от неприятеля при первых же залпах, истошно вопя об измене - Робеспьер, фактически возглавивший Францию, народный министр юстиции Дантон и мерзкий идеолог Марат ответили т.н. сентябрьскими убийствами: серией расправ над заключенными в Париже, в ходе которой было убито до 1,5 т. человек, две трети из которых не имели никакого отношения к политике. Грязные, орущие люди - несомненно, патриоты - врывались в такие же тюрьмы и резали, кололи, убивали, не разбирая возраста и пола. Иногда арестованные отвечали им встречной яростью и в охваченной пожаром тюрьме начиналась жестокая резня - символ времени! Среди погибших были и настоящие мученики веры - две сотни священников, арестованных за отказ приносить присягу... Им предложили сделать это еще раз, а получив отказ - расстреляли. Робеспьер почти наслаждался этим, Дантон хохотал, а Марат призывал к новым жертвам во имя революции. Остатки Законодательного собрания, столь решительно начавшего войну в Европе, трусливо молчали, опасаясь лишь за самих себя. Народ, говорили они, нельзя осудить... Нация не может ошибаться. Их можно понять, толпа охваченная жаждой крови - жуткое зрелище, чудовищный монстр способный на любую жестокость. Парижские убийства перебросились и на провинцию (еще сотни убитых), ведь столица - всем пример.
К моменту когда немцы уже шагали по Франции, первая шпага нации Лафайет уже сдавался австрийцам - ему, как и многим другим командующим, грозил арест и казнь за неудачное начало кампании (он все-таки, пусть и запоздало, но проявил мужество, отказавшись иметь дело с откровенными убийцами - и потому не разделил мрачной славы новых тиранов). Но у вторгшихся были свои трудности - из-за быстрого марша система снабжения почти не функционировала, обещания о том, что все честные французы выйдут навстречу освободителям тоже не сбылись - честные французы попрятались по домам. Тем не менее, очевидная слабость их армий, буквально удиравших от небольшого войска герцога, заставляла его двигаться дальше и дальше. Наконец, 35 т. прусская армия сошлась с более чем 50 т. французской армией при деревушке Вальми, получившей с тех пор всемирно-историческую известность. Французами командовал старый авантюрист Дюмурье, тот самый королевский офицер, что получал по шее от русских войск в Польше, в 70-х гг. Теперь он на службе революции, защищает Париж у Аргонского леса. Герцог медлит - разве французы не разбегутся, как всегда, от первых залпов? его сомнения можно понять - позади него прусский король и сам Гете, можно попасть в историю, вопрос в том как?! Он, человек сомневающийся, не спешил и началось то, что вошло в историю как канонада при Вальми.
Французская кавалерия исчезла вместе с дворянами, французская пехота как никогда слаба, но артиллерия - артиллерия, всегда бывшая чем-то вроде ремесла, местом где образованный выходец из третьего сословия мог получить офицерский чин - все еще была сильна и превосходила прусскую как числом орудий, так и выучкой артиллеристов. Несмотря на все это, прусские пушки сумели нанести французам больший урон - более чем две трети погибших в этот день (из 500) приходились на них. Но герцог так и не решился на атаку: мы не будем сражаться здесь, сказал он. За спиной у Дюмурье был Париж, за спиной у него только король и узкая линия коммуникаций в охваченной пожаром гражданской войны Франции. А если атака не удастся - что тогда? Нет, нет - и войско повернуло назад. Гете, наблюдавший как пачкаются в грязи Шампани голубые прусские мундиры, выдал свою известную историческую фразу, возвестив начало новой эры. За два десятка лет до него французский генерал и военный теоретик Гибер напророчествовал: появится, писал он, в Европе народ, который откажется вести наши (кабинетные) войны наемников, но бросит на чашу весов всю свою мощь, сражаясь до полной победы - и тогда европейское равновесие рухнет. Гибер не дожил до осуществления своего предсказания всего лишь нескольких лет - он умер, затравленный современниками (за попытку установить в армии немецкие порядки), на второй год после созыва Генеральных штатов.
Он умер, но дело его жило.
Великая французская революция вывела в поле массы, нацию. Теперь войны велись не между королями, но между народами. А коль такое дело, то счет пошел на миллионы. С 1792 г. французская армия не знала что такое нехватка солдат - сотни тысяч рекрутов вливалось в ее ряды ежегодно. Эта огромная сила умирала в таких же количествах, в боях и на маршах, но все же, подобно бурному, потоку прорывала хлипкие плотины в виде тоненьких линий королевских армий Европы. Французам не нужны были обозы и прочая система пекарен, не нужны были сложные построения и маневры, требующие крикливого фельдфебеля или капрала на фланге - их обводили курсором и тыкая на скопления врага просто посылали в бой. В походах они грабили население, что полностью соответствовало озвученным выше условиям народной войны. Немногочисленные союзники, с их наемными (контрактным, по современному) армиями и обозами, вынужденные полагаться на всякие премудрости прошлых веков, в виде линий снабжения и прочих геометрических стратегий, выглядели сонными мухами. Как писал один германский офицер, вообще французы непременно должны были проиграть битву, но так как они не знали правил, то одержали победу.
Новая эра действительно началась. В Париже решали, что делать с арестованным королем.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив