канатоходец

maxnicol — 28.06.2018 [Поставив недавно пост о том, как помогал лоцману в Панамском канале, понял из комментариев, что почти все видели этот текст впервые. А значит, наверное, и почти все остальные рассказы из выложенного больше 10-ти лет назад морского цикла, прошли мимо нынешних читателей ЖЖ. Так что даю на пробу - а дальше, может быть, продолжу выдавать по одному в неделю.]

В порту Кальяо наши траулеры не швартуются у стенки, а стоят на рейде.
Судовладельцу так проще во всех отношениях. Местной шпане труднее забраться на борт, да и за матросов спокойнее: сидя на пароходе, если и напьется, то проспится, а ножиком не пырнут.
Но главное – на якоре намного дешевле, чем у причала.
А то, что мы три месяца берега не видели – никого не еволнует: вон он, берег, в восьмистах метрах. Хочешь – смотри. Это тебе не Новая Зеландия, чтобы в десять утра уже в город выходить. Придет время – подвалит нам под борт портовая ланча, шлюпка такая большая. Вывалим за борт парадный трап, набьемся в ланчу – сорок человек, пятьдесят, скольким увольнение дадут – да так в ней и простоим до стенки. И на обратном пути так же стоять будем, только совсем уже друг в друга вжавшись: там же теперь еще и коробки с панасониками громоздиться будут. Будем стоять, а рядом, над самой водой будут скользить, не двигая крыльями, пеликаны – у них между крылом и водой как-то воздух опорной подушкой уплотняется. Думаю, птеродактили так же выглядели.

Только все это будет завтра, а на рейд мы встали – сегодня вечером. Берег – вон он. Хочешь – смотри. А магазины и пиво – завтра.
Поэтому сегодня я ловлю горбылей, близких родственников тех, что теперь и в Москве продаются как сибас: вкусные они, клев кончится – нажарю, да и умнем их под последний спиртик. Жалко, что пиво будет завтра: хорошо бы его сейчас к горбылю, три месяца уже пива не пил.

А клюет хорошо на кусочки размороженной ставриды ловлю.
И вот стою я, дергаю этих горбылей, в ящик пластмассовый кидаю, смеркается потихоньку, на берегу огни зажглись, слышу, как где-то вдалеке мотор постукивает, и какое–то умиротворение накатывает: вот, и еще одна экспедиция закончилась, дома буду через несколько дней, аванс получу…
А мотор, пока я замечтался, все ближе, все ближе тукает, а тут и клев закончился – и ланча уже под бортом, и перуанец снизу от воды с вахтенным матросом перекрикивается. Натурально, ни одним языком, кроме русского, не владеющим. А парень в ланче – русского не знает. Перевожу вахтенному: он от портового начальства, привез пакет с разрешением нам на стоянку, ему к капитану надо.

Вахтенный трап спустил, парень с пакетом поднялся, и я вызвался его к кэпу проводить: не положено, чтобы посторонние так просто по пароходу шастали. Поднялись к каюте кэповой, я постучал, он открыл сразу: наверное, ему вахтенный по телефону позвонил. Мастер со старпомом сидит, вискарика давят. Судя по количеству в бутылке – только начали. А судя по глазам и дикции – первая еще, хотя и вторая будет непременно. Тоже ведь понять можно: и у них рейс без ЧП закончился, теперь бы еще никого в Лиме не потерять – и премия в кармане. Плеснул Мастер и мне на пару пальцев и попросил курьера обратно проводить, когда закончит. Бумаги за десять минут изучил, расписался, печать судовую поставил и копии вернул. Я как раз виски досмаковал, а кэп предложил мне потом вернуться – еще с вискарем им помочь. Ну, я объяснил, что сначала рыбки почищу, пожарю, а потом и загляну. Кэп хмыкнул в смысле, что я виски на рыбу промениваю – за полгода не надоела? – и мы с перуанцем потопали.
А у трапа нас уже, кроме вахтенного, еще трое матросов ждали. И просят спросить, нет ли у него в ланче пива. Потому что, как объясняют, такие портовые курьеры всегда с собой возят несколько коробок, и пиво у них всегда можно купить, а еще лучше счэнчевать. Сменять, в смысле.
Ну, спросил. Да, есть у него пиво. А капрон он возьмет? Какой еще капрон? – у них спрашиваю. Да ты спроси, берет ли капрон. Спросил. Да, возьмет капрон. А сколько пива даст? А сколько есть капрона?
Один матрос в тень под трапом – не парадным, а который на шлюпочную палубу – нырнул и метра четыре швартового каната вытаскивает, сантиметров семь в диаметре. Понятно – их тут местные на нитки расплетают, а потом из тех ниток батнички делают, красят и продают по два доллара. Русским матросам и продают обычно. Из такого куска до хрена рубашек получится. А кусок этот красавцы от нашего рабочего швартового конца отчекрыжили: нам тут на рейде швартоваться ни к чему и не к чему, так что никто уже не заметит, через четыре дня улетим, а что сменный экипаж получит канат обкусанный, так это уже их проблемы.

Берет он капрон, да. Две коробки по шесть бутылок serveza может дать. А три коробки? А три – нет. Ну ладно, две – так две. На халяву тоже хорошо. Кусок каната тут же обратно в щель засовывают, а встревоженному перуанцу Хулио объясняют, что если нас сейчас с мостика кто заметит, то всех за жопу возьмут, мало не покажется. И ему, этому Хулио – тоже, а хулио. Ну, отправляют его за пивом, с ним матрос увязывается, чтобы сразу уж обе коробки принести, приносят – и он свой capron требует. И не доверяет совсем, потому что сразу скандалить начинает. И орет так, что вот сейчас нас всех за жопу и возьмут. Кое-как ему объясняю, что переться ему в ланчу с этим канатом по парадному трапу под прожекторами – неумная затея. Что капрон ему с кормы в ланчу кинут – просто туда ему ее подогнать надо. Тогда он – а орет же по-прежнему – говорит, что я должен на его ланче к нашей корме вместе с ним сплавать, а когда канат ему скинут, он меня обратно к трапу подкинет. То есть, в заложники берет. Но пива-то хочется, да так, что никакие внутренние голоса, напоминающие про осторожность, я уже и не слушаю.
И вот сбегаем мы с ним по болтающимся под ногами трапу, а эти придурки наверху даже прожектора не выключили, и мысль у меня одна: что сейчас вот с мостика кто-нибудь глянет, как я ночью за каким-то хером в ланчу сажусь и отчаливаю – и пиздец.
Прыгаем в ланчу, Хулио ее от трапа отвязывает, жмет стартер и идем мы на малых – тук-тук-тук – оборотах к корме. Ждем три минуты, пять, Хулио нервничает, мне тоже неспокойно, наконец сверху тихонько присвистывают – ну, чисто приключения поручика Лермонтова в Тамани – и, скинутый с нашей кормы, по корме ланчи тяжело стукает канат.
Который, свесившись одним концом в воду, тут же в нее весь и соскальзывает, ланчу дергает, и тут же тук-тук-тук заканчивается, и наступает тишина – только вода чуть похлюпывает. Хулио завороженно смотрит в черную всю в дробящихся пароходных огнях воду, а ланчу, которую удерживали на месте обороты движка, отлепляет от кормы «Месяцева», разворачивает совсем незаметным с парохода течением и начинает относить от стоящего на якоре «Профессора» в открытое море.

– Ну и что это? – спрашиваю у Хулио.
Тут он выходит из оцепенения, и объясняет, что, судя по всему, capron намотало на винт, поэтому двигатель и заглох. Так что сейчас он будет нырять и распутывать. Потому что рации у него все равно нет, так что, если нас унесет в океан, помощи ждать неоткуда.
Раздевается не спеша – а нас все относит – складывает аккуратно штаны свои застиранные и рубашку, смотрит брезгливо на замазученную воду – это она вблизи такая, а когда рыбу ловил, чистой казалась – думает, встает на планшир, смотрит на воду, зябко охватывает себя за плечи: бриз вечерний довольно прохладный. Слезает с планшира, возвращается в рубку, выходит с ножом. Как же он медленно все делает-то... А в море-то, соображаю, нас не течением никаким, а этим вот бризом и выносит. Опять встает на планшир, ныряет наконец.
Выныривает, хватается за борт, никак не может подтянуться – а наваху в зубах зажал по-жигански – руку ему протягиваю, втянул кое-как. Поскуливает:
– Gelatinos, – медузы, значит, это они медуз так, «желатинками», зовут. Пострекали его сильно. Хорошо хоть – не tiburones. Это которые у Хэмингвеева старика меченосца сожрали.
Начал штаны и рубашку обратно натягивать: от новых ожогов. А плохо надеваются на мокрое тело, медленно. Опять нырнул. Вынырнул, опять нырнул. Отдышался. Опять нырнул. Вынырнул.
– Ну, чего там? – спрашиваю.
– Крепко намотало, – отвечает.
– Что, – интересуюсь, – и ножом не режется?
Смотрит на меня из воды как на идиота.
– Не буду резать, – говорит, – сapron порезать – все равно, что выбросить.
Понятно. Значит, за свою добычу до конца сражаться будет, не зря я про «Старика и море» подумал.

А нас уже так отнесло, что мой пароход от других уже и не отличается. Вон они все стоят, несколько десятков, огнями сияют, как многоэтажные дома в небольшом городке. А у нас тут темнота уже, и только вода от хулиевых всплесков взблескивает. И луна в последней фазе – чтобы хуже видно было – зато южных звезд больших мохнатых понаразвесили.
А нас все в океан относит, и пароходики на рейде все уменьшаются.

И тут я начал пугаться.
Два раза я в море всерьез боялся: когда в шторм старпом пароход на борт положил, и в этот вечер.
И вот ведь что интересно. Картинку дрейфа по океану я вообразил достаточно выпукло: без воды, без еды, пиво матросам сгрузили, удочку – и ту на пароходе оставил (хотя тоже сказать: хорош бы я был – за пивом с удочкой), жара тропическая с тенью лишь от крошечной рубки… И все это меня как-то не очень беспокоило. Подумаешь, Зиганшин с Поплавским поплавали, Ален Бомбар Атлантику в шлюпке пересек – что нам Тихого океана бояться.
Испугался я совсем другого.

Вот, скажем, капитан со старпомом выпьют еще, и захочется им пульку расписать. Вызовут меня по громкой связи, а я не приду. Пошлют матросов на поиски. Что те сразу обнаружат? Полтора десятка горбылей да удочку, аккуратно к переборке лаборатории прислоненную. А меня нет нигде. Что подумают – понятно. Вахтенный будет стоять, что никуда с палубы не уходил и ничего не видел: он же сразу должен был доложить, что я борт покинул – а не доложил и не заложил, замазанный увечьем каната и пивной долей.
Или коллеги мои на рыбу и удочку наткнутся – тот же результат.
Да даже если не хватятся вдруг – вот уже час почти прошел, как я из каюты капитана вышел. И если Хулио этот конец все-таки размотает – да хоть бы и в лохмотья все-таки изрежет – подойдем мы обратно к пароходу, который, кстати, уже воон где, постукивая мотором, увидит кто с палубы или мостика, как я триумфально причаливаю, и сразу меня к особисту: стукачей-то полно на судне. В город меня выпустят только один раз – на самолет со всей командой, причем под особым надзором, а до того пойдут допросы: куда это катался, с кем встречался тайно, какое задание получил, за сколько сребреников родину продал, иуда? А и на родине те допросы продолжатся, только не в помполитской каюте, а на Лубянке уже, а то и в Лефортово: когда и от кого получил инструкцию, как судно покинуть, кем завербован, сука? Визу закроют – это уж как минимум. И что от парохода отвалили с выключенным движком – отягчающим обстоятельством будет: скрытно уходили.
А что я объясню? Что не работаю на ЦРУ, а был в сговоре и помогал спиздить и сбыть социалистическую собственность? Предварительно приведя в негодность судовое имущество.
И как-то вдруг открылось мне со всей очевидностью, на каком, по сути, тонком канатике балансируем мы изо дня в день над неприятностями и даже тюремным сроком, и как эфемерна вся эта стабильность благополучной жизни.
И аж легкий озноб начался у меня от нарисовавшейся картинки. Хотя и от бриза, конечно: сидел-то в распашонке с короткими рукавами.

Но тут и Хулио в очередной раз вынырнул. Ножик все так же – в зубах, а в левой руке конец каната: тяни, мол. Подпрыгнул, потянул, а он упирается: не до конца конец размотан еще. Стал я тут на себя тянуть канат этот мокрый холодный скользкий, а бедняга Хулио все подныривает и как-то там винт вручную потихоньку проворачивает. Наконец, легко совсем пошло. Кинул канат на дно ланчи, выудил из воды перуанца, зубами стучащего, а он еле стоит. Осел кое-как на планшир, течет с него, а он рукой показывает, где у него в рубке сигареты. Зажег, в рот ему вставил, чтобы он мокрыми руками не брал, затянулся он несколько раз – ожил. Посидел еще немного, пошел в рубку – движок запускать. Затукало радостно, вода за кормой взбурлила – домой поехали. А который из тех огней мой пароход – уже и не различить.
Но нашел его Хулио быстро по каким-то своим приметам, трап парадный даже еще опущен был. Пожал я руку перуанцу нахохленному, вверх взметнулся, а тот сразу и отвалил от борта, не успел я ему даже ни сигарет, ни выпивки отнести.

– Долго тебя что-то не было, – говорит вахтенный, – я уж и стрематься начал.
А сам ручку лебедки крутит, трап поднимает. Тут я понял, каких страстей еще дополнительных избежал: если бы вахта сменилась и трап подняли, мне бы по любому пришлось снизу орать, к себе внимание привлекая.
– Искал меня кто? – спрашиваю как можно небрежнее.
– Не, – говорит матрос, – все по каютам бухают. Вот сейчас сменюсь, и пойду свой стакан накачу.

Ну, тогда пошел и я к тем матросам – пиво свое законное незаконное получать.
– А нету уже, – зубы скалят, – два часа же почти прошло. Ты же не предупредил, уплыл по-тихому. Мы и решили: сваливает человек, решил свободу выбрать. Посмотрели, как ты рыбу и удочку разложил, чтобы все решили, что за борт выпал – и пошли пить за твое здоровье, удачи тебе желать.
Морды наглые – ну, так чего поделаешь: канат пароходный не пожалели – чего им меня жалеть.

Вывод сделал: если назначено фатумом пиво завтра пить – нечего стараться судьбу обманывать, и завтрашнее хорошее на сегодня перетасовывать: не настолько у нас широкая свобода выбора, как православные догматики думают.
А рубашки из синтетики вот с тех пор не люблю. И раньше-то не носил, а теперь и совсем.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив