Как я ограбил архив Гостелерадио СССР

smoliarm — 04.12.2016 Сказка (вторая серия)
(первая серия - здесь)
Студийная запись Юрия ВИЗБОРА
1966 год

Сразу оговорюсь – 1966 год – датировка предположительная, никаких документальных подверждений нет. Более того, прослушав эту запись, многие, наверное, скажут, что никогда не слышали таких старых записей – в таком хорошем качестве. Причём люди с профессиональным опытом (звукоинженеры, режиссёры, архивисты) ту же мысль сформулируют строже – что в 66 году столь качественную запись сделать было невозможно, в Советском Союзе тогда просто не было такой аппаратуры. И даже ещё более того – я и сам долгое время так считал.

То есть, я надеялся, что плёнка эта – только фрагмент студийной записи, сделанной в конце 70-х. И довольно упорно искал другие части той же записи, просто потому, что записана она с очень хорошим микрофоном – настолько хорошим, что я даже толком не знаю, как он правильно по-русски называется. А по-английски он называется large-diaphragm studio condenser, и любой звукоинженер вам подтвердит, что именно с таким микрофоном и сделана эта запись. Причём никакие особенные уши тут не нужны – проще посмотреть глазами на компьтере (но, вообще-то, и ушами тоже слышно). Сейчас эти микрофоны не редкость, а тогда, сорок лет назад, их выпускала только одна фирма, Neumann, и стоили они очень дорого. Но вот совсем недавно я узнал (причём из первых рук, – от человека, который в 60-х годах работал на Центрнаучфильме), что микрофон Neumann U 47 был у них в студии с 1961 года, а к середине 60-х они появились и на Мосфильме, и в Мелодии. Так что в 66 году и в Москве – аппаратура такая была.

Нашли мы эту запись в 91 году, когда радиостанции «Юность» пришлось ликвидировать большую часть своего архива. Но нашли мы её не в самом архиве, а почти что в мусоре, среди «конфискованной неучтёнки» (что такое неучтёнка, и почему конфискованная – читайте дальше, в беллетристической части этой публикации). То есть, у нас в руках оказалась только плёнка и никаких концов – кто записывал, когда, где – ничего. Есть, однако, несколько косвенных улик, догадок и соображений – которые по отдельности весят, конечно, немного. Но все вместе они достаточно четко указывают на то, что запись эта сделана вскоре после появления песни Прощание с Сибирью, то есть в 1966 году. Я оганичусь этим довольно общим заявлением, но иначе придётся целую статью писать. А если кому-то интересно, могу потом рассказать подробнее.

Что же касается наших поисков – гипотетических других частей той же записи – то ничего найти не удалось. Ни на студиях, ни в частных коллекциях. А пять лет назад я передал оцифровку этой записи в центральный архив АП, и к поискам подключились серьёзные архивисты, но и они, увы, тоже ничего не нашли. Так что это, по-видимому, единственная запись, как теперь говорят – раннего Визбора, сделанная на высококачественной студийной технике. Всего одна пятисотметровка старой «Агфы». Двадцать минут, одиннадцать песен. Мал золотник, да дорог.
...

Теперь – по заявкам телезрителей – продолжение сказки «Как я грабил архив Гостелерадио СССР». Краткое содержание первой серии пересказывать не буду, если кто забыл – перечитывайте целиком.
Сначала вот что: кому-то, возможно, покажется, что некоторые повороты сюжета и детали пейзажа в моём рассказе перекликаются с известным фильмом «Фонтан». В связи с этим хочу напомнить, что действие в рассказе происходит в 91 году, а фильм «Фонтан» вышел на экраны в 88-м. И то, что было ярким художественным гротеском и острой политической сатирой в 88-м, стало в 91-м – будничной реальностью.
И ещё один коментарий: я получил сообщение от модератора, что меня наградили 3 очками за хорошую публикацию – очень приятно, большое спасибо! Но кроме того, там ещё был намёк, что если в ближайшее время не будет продолжения рассказа – со всеми подробностями – то будут неприятности. Поэтому, во избежание неприятностей, вторая серия несколько длиннее первой.

Ну вот, это были вроде как титры, после них всегда идёт последний кадр предыдущей серии. А в последнем кадре, там Белка с Катькой сидели на полу в четвёртой студии и хохотали как мартышки. Да чего там, мартышки – как десятиклассницы – хватаясь за животы и утирая кулачками слёзы. Я, впрочем, тоже ржал, разве что меньше жестикулировал, потому что руки были заняты пакетом с пирожками и авоськой с кефиром. А когда мы отсмеялись, Катька сказала, что мне, вообще-то, ржать поменьше надо, потому что сплетня пойдёт гулять по всей кафедре про меня – не про дядю Стёпу. Причём гулять она будет широко – с такими-то подробностями! Правда, меня ей почти не жалко, но вот рано или поздно сплетня дойдёт и до Института, вот тогда ей будет жалко Белку. «Ой, жалостливая какая, – сказала Белка, – Обижаешь, мать!» И объяснила, что у них в Институте жалеть её не будут, завтра же она примет меры. Своевременно – пустит встречную сплетню. Слава богу, не девочка, и эта химия её знакома. На мой вопрос – а что это ещё за «встречная сплетня»? – мне сказали, что, во-первых, вырастешь – узнаешь, а во-вторых – не надо перебивать! Потому что касаетельно меня – тут она с Катькой согласна, – очень возможно, что уже завтра – мне будет не до смеха. И репутация моя сильно пострадает.

Ну, на самом деле всё получилась не совсем так. То есть, репутация моя, наверное, пострадала, и, может быть, сильно. Но сам я – не страдал.

А сейчас – сейчас камера отъезжает и показывает общий план четвёртой студии. Общий план довольно неказистый: обшарпанные стены, грязный пол, японской техники не видно – она закрыта пыльными чехлами и старыми газетами. За окном уже вполне сгустились мартовские сумерки, и в студии темно – в плафонах на потолке горит одна единственная лампочка, остальные перегорели или выкручены (в стране разруха, но об этом потом). Сначала надо объяснить, почему Четвёртая Студия Гостелерадио СССР похожа на грязный сарай, а главное – почему именно здесь Катька решила спрятать только что похищенный архив. И поэтому на фоне пейзажа там звучит – ну, типа голос Копеляна за кадром. То есть, в данном случае, это скорее голос Лии Ахеджаковой. Кстати, она на Катьку даже немного похожа, а в «Служебном Романе» – просто вылитая Катерина.

Короче, пыль на полу – потому что уж месяц, как не подметали. Тут перед самым Новым Годом труба парового отопления потекла. Прокладку надо было поменять, или ещё какую-то фигню. Но до праздников её так и не поменяли (то не было фигни, то –сантехника), и поэтому 30 декабря просто закрыли кран, чтоб не затопило, а то ведь вся аппаратура-то – японская. А когда сантехник после праздников пришёл, – нужно уже было не прокладку, а трубы менять. Потому, что всё замёрзло и лопнуло. Но поскольку новых труб не было, то пришлось работать просто так – с замерзшими. А куда денешься, студий всего шесть, и расписание плотное.
Но ведь холодно же, блин!
А склеивать плёнку в варежках – знаете как неудобно!
В общем, народ быстро понатащил – электроплиток, утюгов. А кто-то – добрая душа! – даже фен принёс.
Ты, Химик, лучше молчи. Вон табурет монтажный видишь – он железный. Вот сядь на него, посиди – тогда и спрашивай «зачем»! Фен – это тут было самое главное! Его на пол под табурет поставишь, направишь вверх, чтобы он дул на – в общем, на спину – и сразу другое дело. А на монтажный стол – утюги, три справа, три слева, вот так и работали.
Химик, лучше молчи! Я – Литературный Редактор, не надо при мне про киловатты!
Ну и что? Здесь нет никаких пробок, здесь фидер. Он не то что шесть утюгов – он шесть слонов потянет и не почешется.
А при чём тут фаза?
Ну, значит и фаза не почешется.
Бел, как ты с ним живёшь?
Ой, как я тебя понимаю!
Химик, тут раньше, до японских, советские магнитофоны стояли – МЭЗы – четырехмоторные, как бомбардировщики! У них каждый мотор был – от троллейбуса! Ты можешь сюда с Садовой троллейбус привезти, вот в эту розетку его воткнуть – и кататься по коридору! Что ещё тебе про фазу объяснить?

Вот, Бел, а когда Василь Николаич электрический самовар принёс – вообще хорошо стало. То есть, всё равно холодно, в куртках сидели, но зато чай горячий. В других-то студиях – с ириской зайдёшь – операторы уже ругаются. А тут – свой чаёк, и совершенно законно, поскольку самовар – Василь Николаича.

Да, но потом пришёл пожарник и всё разгромил. Ну, не сразу, конечно – плитки с утюгами мы после смены прятали, не маленькие. Но он, сволочь, всё-таки выследил, и в конце концов прямо во время записи пришёл, с охранником, и всё унёс. А Лилечка Неверовская, это которая из «Пионерской Зорьки», из-за этого так простудилась, что в больницу попала. Тогда зорькинские мужики пошли с этим пожарником поговорить. Они хотели по-хорошему, честное слово, я их всех знаю! И ничего они не пили, это враньё. Это всё пожарник, он сам на них орать начал, первый, и обижаться ему надо тоже – на себя. Но он обиделся на них, и два дня на работу не выходил, бюллетень взял. А на третий вышел – и акт составил.
Как – какой? О нарушении Правил Пожарной Безопасности!
Как – зачем? В отместку!
Химик, не задавай глупых вопросов. Они ему – по морде, он им – акт, что ещё тебе не понятно?

Ну, а потом пришла комиссия и другой акт составила, об Аварийном Состоянии. И студию закрыли. Но передачи всё равно готовить надо, эфир-то никто не закрывал. И народ, конечно, продолжал химичить, но пожарник этот – он на принцип пошёл. А главное, теперь, после комиссии и месткома, у него Упырь был в союзниках. И поскольку оба из одного вида – членистоногих кровососущих – они быстро общий язык нашли. И третий акт составили – О Грубейших Нарушениях Производственной Дисциплины. Это чтобы студию совсем запереть, на замок. Но поначалу у них ничего не вышло. Нет, Белка, подписать-то – все подписали, и директор, и завстудиями, а куда денешься – на них партком надавил. Наша Жанна, между прочим, дольше всех держалась, я точно знаю – её на партактив вызывали. Нет, не получилось не поэтому, а просто нового замка не нашли. Ну, Химик, ну что ж тебе – как маленькому – всё объяснять надо!
В стране политический кризис.
Бесконтрольный произвол силовых структур.
Экономика в упадке.
Замков нет.
Так понятно? Вот умница.
А старый замок – то есть, его конечно, можно запереть, но что толку. Когда ключи есть во всех редакциях, у всех операторов, и даже у всех уборщиц. И Упырь тогда стал ходить по редакциям и отбирать ключи. А мы их стали терять. Я, между прочим, первая потеряла. А за мной и другие – тут прямоходящие тоже водятся.
Да конечно, несерьёзно.
Ну, Белка, это как игра была – мы ключи теряем, а Упырь их ищет. Да, но выиграл всё-таки пожарник. А он ещё один акт составил и подписал его – в таком месте – никогда не угадаете! Ну вот ни за что. Нет. Нет, Белка, какой Горисполком, в Горисполкоме третий акт был подписан – а что толку. Не, исполком тут не катит – он акт подписал в такой конторе, что никто и пикнуть не посмел.
Нет, Химик, не в Политбюро. Сдаётесь?
Он его подписал в Мос-Гор-Котло-Надзоре!
Не знаю.
Без понятия.
Я только знаю, что после этого мосгор-блин-надзора здесь на следующий же день отключили сеть. Фазу отрубили – понял, Химик? Ну и всё, народ поплёлся сдавать Упырю нашедшиеся ключи. Конечно, а чего рыпаться – работать-то тут больше нельзя. Ну, правда, не все. Я, например, свой ключ не нашла.
Из принципа. У него свои принципы, у меня – свои.
А как же, конечно – выговор схлопотала, три объяснительных написала. Даже три с половиной – третью пришлось переписывать. А Упырь мне на второй объяснительной резолюцию поставил – что он, мол, так и не понял – как же это я ключ потеряла, ну и чтоб я объяснила – КАК. Два раза красным карандашом подчеркнул. Ну, я и написала. А потом Жанна приходит с этой моей бумажкой и говорит: «Ты чего хулиганишь?». А я говорю – «Жанна Васильевна, велено было объяснить – как. У меня здесь отвечает на вопрос “как”? – отвечает!» Она смеётся и говорит: «Перепиши, но чтоб без мата. Придумай какое-нибудь другое обстоятельство образа действия, ты же литературный редактор». Ну, я думала-думала, и написала – что потеряла ключ МОЛЧА.

Так, я сейчас всё перечитал, и, по-моему, у Катьки хорошо получается. В смысле – голосом Ахеджаковой. Не знаю, как вам, а мне нравится, даже не хочется перебивать. Но надо, потому что давно пора начинать действие. Так что дальше я уже своим голосом. И надеюсь, вы поняли, что ключи от четвертой студии – во всём Гостелерадио – были теперь только у Упыря и у Катьки. Причём Упырь уехал в Купавну – лично контролировать соблюдение регламента утилизации редакционных материалов, и сегодня назад не вернётся.

Действие, собственно, уже началось: пока девчонки грызли пирожки и Катька рассказывала про свою войну с Упырём, я полазил по углам и убедился, что действительно, напряжения в розетках нигде нет. Но темно же как в сарае, а у Белки очки, ей вредно читать при плохом освещении.
Я выкрутил из плафона перегоревшую лампочку, разбил её в мусорном ведре и пассатижами аккуратно обжал края цоколя, чтобы все мелкие осколки убрать. Потом взял удлиннитель от МЭЗа, срезал с него вилку, оголил провода и прикрутил их к держателям спирали раскуроченной лампочки. В кармане у меня нашёлся моток изоленты, и я всё тщательно обкрутил. Получился «жучок» – шнур с цоколем от лампочки на одном конце и с розеткой – на другом. Я вкрутил жучок в плафон и включил настольную лампу.
– Гениально! – сказала Катька. – Слушай, Бел, какой он у тебя запасливый!
– Хозяйственный, – поправила Белка. – Вообще-то, Кать, хозяйственный мужик – вещь в доме полезная.

(Что меня всегда в женщинах удивляет – это их способность из мелких фактов делать обобщающие выводы. Изолента у меня в кармане оказалась совершенно случайно. Я потенциостат чинил когда Катька позвонила. А как Катька сказала про Окуджаву, я совершенно машинально сунул моток в карман и тут же о нём забыл. Что касается пассатижей – у нас в лаборатории только один потенциостат был французский, а все остальные советские, а они без пассатижей не работали. Так что все научные сотрудники носили в карманах пассатижи, даже Татьяна Андреевна).

Я сделал ещё одного жучка, а девчонки принесли из Катькиной редакции целый ворох настольных ламп и тройников. Я даже включил один монтажный монитор («Химик, смотри, фаза не потянет!» – сказала ехидная Катька). Так что у нас теперь был не только свет, но и музыка – после того, как моя жена сбегала в коридор и сама убедилась, что двойная звукоизоляция работает, и там ничего не слышно. И, разбирая плёнки, девчонки на два голоса подпевали Ивасям:

Скоро нам, граждане, крышка,
Хоть и не радует это.
Очень для жизни сомнительной выглядит обстановка.
Абонементные книжки
И проездные билеты
Продаются водителем только на остановках.

Продолжалась эта идилия недолго, и чтобы объяснить – почему, нужен опять голос за кадром. А поскольку речь пойдёт о характере моей жены, то лучше пусть это будет голос Ефима Копеляна (хоть я на него совершенно не похож):

Первым делом надо подчеркнуть, что все разговоры о том, что Белка любит командовать – это неправда. Командовать она как раз НЕ любит, более того, она всегда говорит, что тот, кто принимает решение, принимает и ответственность. Но так уж вышло, что кроме неё, все остальные члены её семьи – это люди, для которых всякая ответственнось – просто пустой звук. Так что ей приходится принимать решения, а вот командовать она не любит. Ещё она не любит, когда ею командуют. Потому, что из этого никогда и ничего хорошего не получается – ни у кого. Это по жизни так. И последнее: она не любит торопиться. Когда кто-то пытается её торопить, она цитирует Булгакова: «Дорогой мой, запомните, успевает всюду тот, кто никуда не торопится!» Формула простая, и практический вывод из неё тоже прост: надо точно определить объём работы, трезво оценить свою производительность, составить расписание и затем – строго его придерживаться. А если что-то (или кто-то) не позволяет ей (или мешает) составить расписание – этого Белка очень не любит.

(Если вам показалось, что в этом коментарии я решил спрятаться за голос Копеляна – ничего подобного. Это художественный приём такой.)

Вобще-то, руководить разбором архива следовало Катьке. Потому, что она не только знала все архивные сокращения, значки и закорючки, она знала по почерку почти всех редакторов. И если, например, архивная этикетка была заполнена почерком редактора N, то Катька сразу, не читая и не разбираясь, могла сказать, что там ничего интересного нет. Потому, что последние двадцать лет N редактирует только передачу «В рабочий полдень».
Это верно, но всё равно, Белка не любит, когда ею командуют. Кроме того (я забыл это сказать голосом Копеляна), она не любит, когда кто-то командует мною. А это тоже имело место. Кроме того, когда Белка стала пересчитывать пленки (т.е., определять объём работы), Катька стала на неё цыкать – мол, чего считать, сколько ни есть, всё наше. Пилите, Шура, пилите, они золотые! Цигель, цигель! То есть, мешала определять объём работы и при этом ещё торопила. В общем, напряжение постепенно накапливалось на изоляторах и тихонько потрескивало.
А потом Белка взяла одну коробку из стопки, которую Катька вроде уже отбраковала на помойку, и Катька на ней опять цыкнула. А Белка вытащила из коробки плёнку с надписью на раккорде: «В. Гафт читает Булгакова: Полотенце с петухами и др. расск.»
Как у неё это получается – меня не спрашивайте, я не знаю (а и знал бы – не сказал). Я только знаю, что у неё это получается всегда (и Копелян вам тоже самое только что объяснял).
Что там у них было дальше, я не знаю, потому что ушёл в туалет. Можете считать, что я малодушно сбежал, пожалуйста. Но я, между прочим, перед этим целую бутылку кефира выпил. А когда возвращался обратно, я в коридоре транспарант нашёл. Здоровенная такая штука, метра полтора на три, и написано там было что-то вроде «ТЕБЕ, ПАРТИЯ, НАШ УДАРНЫЙ ТРУД». Он, наверное, в старом вестибюле валялся, и его вынесли, освобождая фронт работ. Но на помойку выбросить не решились (всего полгода оставалось рапортовать партии про ударый труд, но этого ещё никто не знал). А может, просто не дотащили до помойки – уж больно он тяжёлый был. Во всяком случае, я его до четвёртой студии едва донёс. Когда я протаскивал эту чушку в дверь, девицы на меня поглядывали, но ничего не спросили. И друг на друга они не смотрели, так что я считаю, что в туалет я ушёл правильно. Я затолкал лозунг в самый тёмный угол, подпёр его сбоку МЭЗом и сказал, что часть плёнок мы можем тут спрятать, за лозунгом, до выходных. Тогда Белка достала из сумки портняжный сантиметр и калькулятор, обмерила мой чулан, посчитала и сказала, что туда влезет почти две трети плёнок. А оставшуюся треть мы спокойно успеем просмотреть до девяти часов. Методично, без нервов и суеты.
– Да пожалуйста, я как все, – сказала Катька, – Хоть обнюхивайте каждую плёнку, мне то что.

Но в девять часов мы не закончили, потому что без четверти девять Катька нашла концерт Юрия Левитанского в 87 году, в Центральном Доме Киноактёра. А потом, почти сразу, я выудил – концерт Камбуровой в ЦДА – 79 года! Тогда Белка позвонила ещё раз домой и передоговорилась с Галей – что мы вернёмся совсем поздно, а Галя останется у нас ночевать. Галя, по-моему, была очень рада. Вот, а мы доели пирожки, допили кефир и вернулись к плёнкам.

Всё это время в старом вестибюле и в подвале шел ремонт, и грохотало там так, что в студии за звукоизоляцией было слышно. Временами даже пол дрожал – так они там бетон долбали. А где-то после десяти всё стихло. Катька пошла на разведку, вернулась и сказала, что работяги все ушли – болт забили и свалили! Но главное – они своим грохотом всю вечернюю смену разогнали, она прошла сейчас по всем редакциям – никого нет. И у нас есть уникальный шанс – сегодня или никогда – залезть в кладовку к Упырю, где он хранит конфискованную неучтенку.

Тут надо снова остановить действие и объяснить это слово – неучтёнка. Но я уж сейчас обойдусь своим голосом. Появилось это слово давно – «в те времена укромные, теперь почти былинные» – когда вся плёнка на студиях подлежала строгому учёту. Официально это называлось «неучтённый матерьял», и за полтора метра этого материала можно было схлопотать неприятности гораздо круче выговора. А в монтажном отделе за неучтёнку пугали 58-ой статьёй – Василь Николаич рассказывал. Причём совершенно неважно, что там на этой неучтёнке записано – хоть мычание коровы. Потому что его можно вклеить в речь секретаря горкома. Это называется – идеологическая диверсия. 58-я статья.

Да, но это было давно, в восьмидесятых статьями уже никого не пугали, и даже на партком не вызывали. А где-то в 87-м и вовсе прекратили учёт «материала». Но Упырь – старая гвардия – продолжал самоотверженно бороться с неучтёнкой. А неучтёнка теперь была у всех и везде, и больше всего её было у него прямо под носом, в монтажной. Потому что там работа вредная.

По инструкции, когда с редакционной сборки записывают эфирную копию, техник всё время должен сидеть в наушниках и контролировать качество записи. Если он снимет наушники, и мастер это увидит – парень останется без квартальной премии. Теперь так – готовится, скажем, недельный пакет Пионерской Зорьки: семь передач по 15 минут, и эфирную копию студия сдаёт в двух экземплярах. То есть, круглым счётом – это три с половиной часа Пионерской Зорьки – подряд, не снимая наушников.
Тут уже за вредность не молоко, а водку давать надо!
Ну, были, конечно, простые народные средства: спичка в разъёме или кусочек раккорда в штеккере, но были способы и похитрее. Например, поставить на свободный монитор какую-нибудь хорошую музыку и протянуть удлиннитель к наушникам. Жанна Васильевна рассказывала: в 84-м, когда её из редакторов в монтажницы разжаловали (за материал по Афганистану), Упырь за ней специально следил. Так она из дома педаль от швейной машинки принесла, переклчатель спаяла и под своим монтажным столом спрятала. Как Упырь войдёт, педаль нажмешь, и в наушниках – Вести с полей. Он уйдёт – педаль ещё раз нажмешь – опять Второй концерт Рахманинова.

Так что в конце восьмидесятых неучтёнки в студиях и в монтажных было огромное количество, всех видов и мастей – Ласковый Май и Битлы, Пинк Флойд и Высоцкий, Спэйс и Монсерат Кабалье – кому что нравится. Упырь всё это конфисковывал, но на него уже внимания не обращали: плёнка казеная, а записать ещё раз – дело нехитрое. Ну, и смеялись над ним, как над партизаном из анекдота, что до сих пор эшелоны под откос пускает. Но в тоже время, несмотря на анекдоты, про кладовку Упыря ходили слухи, этакие романтически-жуткие легенды – что там, под пластами Песняров и Червоных Гитар, до сих пор лежат записи Галича, конфискованные ещё в 72-м, и записи Солженицина, читающего Архипелаг ГУЛАГ по Голосу Америки, и какие-то мифические записи Синявского, и Коржавина, и так далее – вплоть до Великого князя Константина.

Вот к этой легендарной кладовке Катерина нас и повела.
– Сегодня или никогда, – сказала она. Потому что кладовка находится в той части, которую отдадут банку. И Упыря нет, а рабочие наверняка перегородку снесли.
Но они её не снесли, они в подвале вообще ничего не сделали, только мусора накидали. А кладовка оказалась простой фанерной перегородкой в тупике коридора, в которую была кривовато вставлена дверца от шкафа. Свет в кладовке зажигался снаружи, и когда Катька щёлкнула выключателем, стало видно, что щель между дверью и косяком – миллиметров пять, а замок внутри накладной с защёлкой, и защелка – скосом наружу (дверца открывалась внутрь). То есть, открыть можно безо всякого ключа, перочинным ножом. Но ножичек у меня был не простой, а трофейный, Solingen, дед с ним всю войну прошёл. И корёжить его о какой-то дурацкий замок мне очень не хотелось. Я подобрал с пола дощечку и стал выстругивать тонкий клин.
– Химик, да брось ты эту щепку, – сказала Катька, – Давай, я лучше лом принесу, я знаю, где есть один.
– Катерина, прекрати! – сказала Белка и повернулась ко мне, – Михаил, немедленно отвечай – что ты хочешь сделать?!
– Дверь открыть, – сказал я.

Тогда моя жена сказала, что я и Катька – мы оба сошли с ума, и чтобы мы остановились и подумали головой! Потому что шутки кончились – дальше начинается кража со взломом! Все хохмочки с выговорами и объяснительными остались там, а здесь начинается уголовная ответственность! И меня с Катькой в тюрьму посадят!

– Это почему это только нас с Химиком посадят? – спросила Катька, – А ты тут чего, двоюродная? В гости пришла?
А Белка сказала, что она, во-первых, честно пытается предотвратить преступление, а во-вторых, она – женщина с ребёнком. К ней суд проявит снисхождение. И даже если её признают виновной в соучастии, то срок ей дадут условно. Но вот мне и Катьке – могут влепить по двести шестой на всю катушку!
– По какой двести шестой?! – закричала Катька, – Там, может, сплошной Галич пополам с Солженициным! Это кража антисоветских материалов!! Ты что, мать, «Огонёк» не читаешь? Пятьдесят восьмую никто не отменял!

Тут моя жена повернулась ко мне и сказала, чтобы я слушал её очень внимательно, повторять она не будет. Но чтоб я имел в виду – она не декабристка. В Сибирь за мной – не поедет. Мой ребёнок будет расти – без отца. А у матерей-одиночек вырастают дети с надломленной психикой – она меня серьёзно предупреждает.
По-моему, она хотела еще о чём-то меня предупредить. Но я как раз примерял, достаточно ли тонко я обстругал свой клинышек. Оказалось, что достаточно – замок щелкнул и дверь открылась. За дверью стоял стеллаж с какой-то рухлядью на нижних полках, а верхняя полка, под самым потолком, действительно была забита коробками с плёнкой. Катька оттолкнула меня и вбежала в кладовку.

– Так, Химик, вставай сюда, – скомандовала Катька, – снимай плёнки и передавай мне. Э-э, а ты куда, мать-одиночка? У тебя же ребёнок! – добавила она, а моя жена проворчала, что по 58-ой посадят хоть с двумя. И совершенно всё равно, за что – за прямое соучастие или просто – как члена семьи изменника родины.
И мы по цепочке выгрузили всю неучтёнку из кладовки. А потом, уже наверху, в студии, Белка сказала, что Упырь, если завтра заглянет в кладовку – он, наверное, заметит пустую полку и заподозрит кражу. И, возможно, будет недоволен.
– Ха! Недоволен! – сказала Катька со счастливой улыбкой, – Скандал будет – выше крыши!!
Но Белка сказала, что лучше не надо, и я оттащил в кладовку полный комплект передачи «Вспоминают наши ветераны» за 1982 год.

А похщенную неучтёнку мы спрятали в тайник, за «ударный труд» – просматривать там было нечего, это надо было ставить на монитор и слушать. Белка с Катькой этим занялись в ближайшую субботу, но уже без меня, я остался пасти дочь. Кстати, никакого Галича с Солженициным они там, конечно, не нашли, и вообще ничего такого крамольного. Но несколько интересных плёнок там всё-таки оказалось, в том числе и вот эта старая запись Визбора – уже ради неё одной стоило взломать кладовку.

Да, но это было потом, а тогда нам надо было уже собираться, время было познее, да и улов наш уже приближался к пределу грузоподъёмности. А ни Окуджаву, ни Левитанского, ни Ивасей мы не хотели оставлять в студии – кто его знает, что завтра Упырю придёт в голову. Мы уложили плёнки в рюкзаки, получился один полный и один девчачий, поменьше. А как нам вынести рюкзаки из здания – Катька уже придумала. Окно женского туалета на третьем этаже выходит на крышу гаража, там совсем невысоко – сказала Катька. С этой крыши сегодня снег счищали, и лесницу подставили – с другой стороны гаража, там, где он торцом выходит на Вспольный переулок.
И мы понесли рюкзаки на третий этаж. Первым делом оказалось что «совсем невысоко» – это два с половиной метра. И я сразу девчонкам сказал, что им тут не слезть. Потом, с помощью швабры и пояса от куртки, спустил на крышу рюкзаки. А потом вылез из окна, за карниз уцепился, повис на руках и спрыгнул. И ещё раз девчонкам сказал, что им сюда слезать не нужно.
Так что зачем эти две – да не буду я выдумывать никаких эвфемизмов – две дуры! – зачем они вылезли за мной на крышу – меня не спрашивайте. Не задавайте глупых вопросов. Им было сказано русским языком – сам справлюсь, топайте через проходную. Я один рюкзак за брандмауэр перетащил, вернулся за вторым, смотрю – обе слезли, скалолазки. Сила воли плюс характер. И первым делом выяснилось, что снег с крыши счистили плохо. То есть, снег-то счистили, а лёд остался, и Катька чуть не свалилась. Потом выяснилось, что лестницу, которая была со стороны переулка – её, действительно, не унесли – её просто положили на землю. Ну, и наконец, оказалось, что залезть с крыши обратно в окно они не могут, даже с моей помощью. И ни сила воли, ни длинные ноги не помогают. А подморозило к полуночи довольно крепко, а на Белке были пижонские французские брючки, видимость одна, да и Катька была одета на оттепель. Поэтому, когда я влез обратно в окно женского туалета (штаны продрал и колено рассадил), я не стал слушать Катькины советы – пойти поискать в старый вестибюль – может там верёвка валяется. Надо было не альпинизмом заниматься, а подставить из переулка лестницу и снимать этих дурёх с крыши поскорее, пока они в ледышки не превратились. Я побежал на проходную. Вам, наверное, уже смешно – вы знаете, что Катька забыла заполнить выходной корешок на моём пропуске. Да, но сам я этого ещё не знал, и немного растерялся, когда вахтёр орать начал. И вообще, надо сказать, не умею я с вахтёрами разговаривать. Он, правда, со мной и не разговаривал – он паспорт мой сцапал и отвернулся – звонить куда-то стал. Хорошо, что телефон у него был старый и треснутый. Номер там надо было набирать двумя руками – одной диск крутить, а другой корпус придерживать. И он паспорт мой на стол положил. Ну, я дожидаться не стал, пока он дозвонится, а руку в окошко просунул, паспорт вместе с корешком взял, через турникет перепрыгнул и убежал.
Потом, когда я в переулке лесницу начал поднимать – эти две подружки выглядывают с крыши и жалобно так: «Ты чего так долго?» Уже замёрзли. Пришлось цыкнуть на них, чтоб отошли от края. Потому что всё обледенело – и карниз, и лестница эта, и асфальт внизу. Так что я по лестнице поднимался очень осторожно, а как поднялся, первым делом привязал лестницу к карнизу (ещё раз пояс от куртки пригодился, но там его пришлось оставить). Потом взял большой рюкзак, спустился и подпер им лестницу. И крикнул девчонкам, чтобы спускались. Белка посредине лестницы зацепилась штанами за гвоздь. Пока я её отцеплял, Катька на крыше совсем закоченела, и когда лестница наконец освободилсь, она стала спускаться вместе со вторым рюкзаком, ну, чтоб побыстрее. Сила воли плюс характер (это я не занудствую, это художественный приём такой – чтоб не материться). Про гвоздь она уже знала, и специально следила, чтоб не зацепиться юбкой. И юбкой она не зацепилась – она схватилась за него рукой. И уронила рюкзак – к счастью, мимо меня. А потом свалилась сама – но тоже удачно, прямо на меня, и я её поймал.

– Поставь Катерину на пол, – сказала моя жена, – Обрадовался!
И добавила, что с тех пор, как про меня стали рассказывать всякие сомнительные сплетни – я совершенно распустился.

Вот, собственно, и всё кино. На экране плывут титры:
Роли исполняли и дублировали... Ассистент режиссёра... Операторы...
Потом, помельче – монтаж, звуковые эффекты, постановка трюков...
И совсем мелко – грим, историки-консультанты, группа альпинистов-каскадёров...

Но потом вдруг – опять крупным шрифтом – на экране появляется ещё одна авторская ремарка. Которая попала в самый конец исключительно по присущей автору неорганизованности. Потому, что такие заявления идут всегда в самом начале, прямо после названия. Ну, типа – "настоящая повесть является фантастической, все события и персонажи в ней – вымышленные, все совпадения случайные", ля-ля-ля, "автор не несёт никакой ответственности", трали-вали, семь пружин, четыре заклёпки и много-много мелких винтиков. Короче:

Настоящее произведение относится к жанру сказок. И в состветствии с канонами жанра, действительность сказочная здесь сплетается с реальной жизнью, и реальные события причудливо перемешаны с художественным вымыслом и авторскими фантазиями. Кроме того, имеется некоторое сходство некоторых персонажей сказки с некоторыми реальными лицами. Которое нельзя назвать случайным. Его можно назвать предумышленным, можно даже – злонамеренным. Всё равно – никакой ответственности за всё это автор не несёт.
Потому, что ответственность для него – это просто пустой звук.

Фильм снят на плёнке Шосткинского П/О «Свема»

КОНЕЦ ФИЛЬМА

Сохранено