Искусство падает, уважаемые
товарищи! Вот что.
Главная причина в публике.
Публика пошла ужасно какая неинтересная и требовательная, а
неизвестно, что ей нужно. Неизвестно, какой мотив доходит до её
сердца. Вот что.
Я, уважаемые товарищи, много
пел. Может, Фёдор Иванович Шаляпин столько не пел. Пел я, вообще, и
на улицах, и по дворам ходил. А что теперешней публике нужно — так
и не знаю.
Давеча со мной такой случай
произошёл. Пришёл я во двор. На Гончарной улице. Дом большой. А кто
в нём живёт — неизвестно по нынешним временам.
— Ответь, — говорю, —
любезный кум, какой тут жилец живёт?
— Жилец — разный. Есть, —
говорит, — и мелкий буржуй. Свободная профессия тоже имеется. Но
всё больше из рабочей среды: мелкие кустари и
фабричные.
«Ладно, — думаю. Кустарь,
думаю, завсегда на „Карие глазки" отзывается. Спою „Карие
глазки"».
Спел. Верчу головой по этажам
— чисто. Окна закрыты, и никто песней не интересуется.
«Так, — думаю. Может, —
думаю, в этом доме рабочие преобладают. Спою им „Славное море,
священный Байкал"».
Спел. Чисто. Никого и
ничего.
«Фу ты, — думаю, — дьявол!
Неужели, — думаю, — в рабочей среде такой сдвиг произошел в сторону
мелкой буржуазии? Если, — думаю, — сдвиг, то надо петь чего-нибудь
про любовь и про ласточек. Потому буржуй и свободная профессия
предпочитают такие тонкие мотивы».
Спел про ласточек — опять
ничего. Хоть бы кто копейку скинул.
Тут я, уважаемые товарищи,
вышел из терпения и начал петь всё, что знаю. И рабочие песни, и
чисто босяцкие, и немецкие, и про революцию, и даже «Интернационал»
спел.
Гляжу, кто-то бумажную
копейку скинул.
До чего обидно стало —
сказать нельзя. Голос, думаю, с голосовыми связками дороже
стоит.
«Но стоп, — думаю. — Не
уступлю. Знаю, чего вам требуется. Недаром два часа пел. Может, —
думаю, — в этом доме религиозный дурман. Нате!».
Начал петь «Господи помилуй»
— глас восьмой.
Дотянул до середины — слышу,
окно кто-то открывает.
«Так, — думаю, — клюнуло.
Открываются».
Окно, между тем, открылось, и
хлесь кто-то в меня супом.
Обомлел я, уважаемые
товарищи. Стою совершенно прямой и морковку с рукава счищаю. И
гляжу, какая-то гражданка без платка в этаже хохочет.
— Чего, — говорит, — панихиды
тут распущаешь?
— Тсс, — говорю, —
гражданочка, за какое самое с этажа обливаетесь? В чём, — говорю, —
вопрос и ответ? Какие же, — говорю, — песни петь, ежели весь
репертуар вообще спет, а вам не нравится?
А она говорит:
— Да нет, — говорит, — многие
песни ваши хороши и нам нравятся, но только квартирные жильцы
насчёт голоса обижаются. Козлетон ваш им не нравится.
«Здравствуйте, — думаю. —
Голос уж в этом доме им не нравится. Какие, — думаю, — пошли
современные требования».
Стряхнул с рукава морковку и
пошёл.
Вообще искусство
падает.
1924