История и национальная память

trim_c — 22.02.2017 Теги: Соловьев

Давно пора, ..... мать
Умом Россию понимать
/И. Губерман/

РС взять у автора интервью, которое ниже приводится в сокращении

– Я для себя заново открыл то, что называется социальной функцией истории. Например, появление "Истории государства Российского" Карамзина, вроде бы это даже не первая обобщающая история России, которая была написана и издана. Но помимо очевидного научного значения это было грандиозное общественное, даже светское событие. И моим личным, а не научным, конечно, открытием было, что социальная функция истории – это не пустой звук.

Для того чтобы понимать, как все устроено, нам нужен сюжет, мы более-менее произвольно выстраиваем из любого набора фактов сюжетное повествование, у которого есть начало, середина и конец, у которого есть действующие лица, второстепенные герои, именно в таком виде человеку удобно переваривать информацию. Нужен нарратив.
А историки с некоторых пор отчаянным образом пытаются это преодолеть, избавиться от нарративности. Начиная, как минимум, с прусского историографа Леопольда фон Ранке, который говорил, что надо выкидывать летописи на помойку, потому что они выстраивают какие-то сюжетные повествования, а нужно изучать документы: бюджеты, купчие, акты, завещания. Только избавившись от сюжетных конструкций, у которых неизменно должна быть в конце мораль, мы можем начать что-то понимать.

–​ Но тогда получается огромная россыпь фактов, которую все равно придется как-то интерпретировать. Например, общими историческими законами.
–​ Совершенно верно. Возникает проблема отбора фактов, отбора источников, почему ты учитываешь вот этот акт и не учитываешь другой. Это нерешенная и, видимо, принципиально нерешаемая проблема.
Да, стремление обнаружить эти самые законы, описать их по возможности строгим языком – это неизбывная вещь, которая свойственна исторической памяти, потому что историческая память предполагает наличие какого-то единственно верного пути России. Историческая наука, как правило, старается от этого дистанцироваться и заниматься тем, что можно изучить и проверить.

Не предсказывать будущее и даже по возможности не пытаться объяснить прошлое. Историк может только строить модели, например, я строю модель, что реформы Петра Первого были вызваны тем-то и тем-то, привели к тому-то и тому-то. Мы не знаем, как все было на самом деле, что думал про все это Петр. У нас есть некоторое количество письменных источников, из которых мы можем о чем-то судить, о чем-то не можем. И это –​ основа для модели, а не для знания прошлого.

–​ Но в России эти модели, эти якобы понятые исторические законы, часто использовали как основу для действия, и часто с трагическим исходом.
–​ Есть универсальный филологический закон, это именно закон: из любого сколько-нибудь крупного корпуса текста можно извлечь более-менее все, что угодно. Из Священного писания можно, как мы и наблюдаем, сконструировать гигантское количество прямо противоречащих друг другу доктрин. Можно надергать короб цитат про "Бог есть любовь", а можно и про "Не мир я пришел принести, но меч". Так и из массива всего, что написано по истории России, из одних только 29 томов Соловьева, можно надергать что угодно.

У Соловьева концепция, лежащая, кстати, за пределами исторической науки, про то, как человеческое сообщество эволюционирует и разрастается. Сначала семья, потом род, потом племя, в конце концов получается народ, а потом из народа получается государство. Соловьев обнаружил, что эта концепция прекрасным образом позволяет описывать, по меньшей мере, историю России до начала 18-го века. Проблема в том, что дальше Петр Первый построил бюрократическое регулярное государство, в котором родовые отношения перестали играть вообще какую бы то ни было роль, появилось это самое всесильное государство, которое теперь всем управляет, все регулирует, а история продолжается при этом. И что ею движет дальше? У Соловьева нет ответа, его концепция здесь не применима.

И так каждый раз: нам кажется, что "мы все поняли, почему все происходит и к чему все идет", а потом выясняется, что история продолжается и того, что мы успели понять, принципиально недостаточно, чтобы все объяснить. Вечная погоня за окончательными ответами, которых нет.

–​ Как обобщающие исторические труды взаимосвязаны с патриотизмом?
–​ Витиевато. Для Василия Татищева, сподвижника Петра Первого, написание научной истории России было патриотической задачей. У англичан есть, у голландцев есть, а у нас нет. Мы тоже просвещенный народ, и поэтому нам тоже надо. Проходит меньше 50 лет после Петра, и появляется Герард Миллер. Татищев дописал до Смуты, а Миллер говорит: я опубликую Татищева, а сам буду писать от Смуты и дальше. Тут возникает Ломоносов и говорит: эта скотина немецкая не нашел ничего лучше, как писать про Смуту, когда у нас все было плохо, а вот почему бы ему не избрать какой-нибудь предмет, который бы нас как-то возвышал и прославлял, – зачем ему надо Смуту сразу?
Другой пример – тот же самый Карамзин, придворный историограф на официальной должности. Более-менее понятно, что он не мог писать о губительной роли самодержавия, о том, что нужна республика. Декабристы читают Карамзина, понимая, что он необязательно имеет в виду все то, что он пишет, они воспринимают 9-й том Карамзина, описание опричнины, недвусмысленно, как обличение самодержавия. И у них другие выводы, для них патриотический долг всякого честного русского человека – водворить более справедливое правление.

–​ И это два варианта патриотизма – либо "мы лучшие, и на это указывает вся наша история", либо "мы допускали ошибки, и чтобы стать лучше, нам нужно исправить их и избегать в будущем". Есть ощущение, что сейчас в России намного шире распространен первый вариант, по-моему, он каким-то образом происходит из того, как мы представляем нашу историю, как учим ее в школе. Так было всегда?
–​ Конкретно школьный предмет истории, который мы изучали в позднесоветское время и более-менее продолжаем изучать сейчас, оформился не сразу, но общие его принципы сложились примерно в 1930-е годы. Когда большевики пришли к власти, они должны были ниспровергнуть исторический нарратив, который складывался за предыдущие два столетия, начиная как минимум с Татищева, а на самом деле еще раньше: про определяющее значение самодержавия в русской истории. Им нужно было объяснить все классовой борьбой, марксистский теорией. Часть этой политики сводилась к борьбе с великорусским шовинизмом. Русские стали чуть ли не единственным достаточно крупным народом, который не получил в Советском Союзе собственного национального представительства. Казахская республика есть, Украинская есть, Латвийская, Литовская и так далее, а Русской республики нет – есть Россия, которая, на самом деле, представляет собой точно такое же имперское многонациональное образование. РСФСР была единственной советской республикой, у которой не было собственной компартии. Это вполне осознанная политика преодоления великорусского шовинизма, которая, кстати, кое в чем отразилась и в настоящем. Про это есть книжка американского историка Терри Мартина “Империя позитивной дискриминации” (в оригинале – The Affirmative Action Empire, в не слишком удачном русском переводе – "Империя положительной деятельности"). На рубеже 20–30-х годов обнаружилось, что политика коренизации очень успешна. Везде школы на национальных языках, везде продвигается национальная элита, на Украине, по состоянию на начало 30-х годов, школ с преподаванием по-русски было процентов 10, а то и меньше. Многие языки просто-напросто впервые обрели письменность.

И тут вдруг обнаружилось, что тем самым размывается опора, на которой все это должно стоять. Когда возникает угроза, например, в лице Гитлера, то оказывается, что сложно звать народ воевать за классовую борьбу за какое-то политическое образование. А вот за Родину – это очень понятный призыв. И поэтому в 30-е годы произошел очень резкий поворот. Про это есть книжка другого американского историка, Дэвида Бранденбергера, под названием "Национальный большевизм". Возродились исторические факультеты, которые были закрыты после революции, история вернулась в вузы, в школы. Началась целенаправленная политика конструирования образа общего славного прошлого. В это время, например, Эйзенштейн снимает "Александра Невского", в это время Ломоносов провозглашается основателем Московского университета. В это время Попова объявляют единственно правильным изобретателем радио. Это конструирование славного прошлого нации, которую надо защищать, – советской нации, если угодно. Естественно, этих слов не произносилось, с ними были связаны нехорошие ассоциации, но понятие "советский народ" появилось примерно в это время. Уже в 1977-м его закрепили в советской конституции.

Та история, как школьный предмет, который мы продолжаем изучать до сих пор, пусть и с довольно большими поправками, появилась именно тогда. И само происхождение определяет, что это политический, идеологический конструкт, который придуман и внедрен с вполне определенной целью – воспитание патриотизма, в частности советского патриотизма. И он более-менее продолжает функционировать. В современном учебнике не будет, конечно, разговоров про классовую борьбу и развитие производительных сил, но там будет похожая структура, членение на эпохи, общие акценты: Петр – объединитель, молодец, потом эпоха дворцовых переворотов, бироновщина, потом Екатерина Вторая – сначала реформатор, потом консерватор, потом Александр Первый – сначала реформатор, потом реакционер, и так далее. Эта структура наполняется каким-то другим содержанием, что-то оттуда убирают, что-то добавляют, но суть не меняется – воспитание подрастающего поколения в определенном духе при помощи тщательно сконструированного исторического нарратива.

Разумеется, все всегда прекрасно понимали великую силу школьного учебника. Екатерина Вторая, когда впервые вводила типовые школьные учебники, правила их лично. Там был прекрасный пассаж про ее мужа Петра III, которого она сама свергла, заточила, а потом его там нечаянно придушили. Все, до последнего крестьянина, знали, что с ним на самом деле случилось. А в учебнике было написано, что свергли Петра Третьего, потому что он был плохой царь, плохо правил, и, будучи свергнутым и заточенным в тюрьму, он был лишен ему самому уже ненужной жизни – не дословно, но примерно так.

–​ И нигде в этом процессе не было заложено понятие стыда, представление, что мы все, как народ, должны не только гордиться своей историей, но и чего-то в ней стыдиться.
Когда мы дискутируем об истории в России, мы неизбежно приходим к 30-м годам, к репрессиям и к Сталину. Очевидно, что спорим-то мы на самом деле не про Сталина, а про необходимое зло, про пределы вмешательства государства в частную жизнь, про свободу, ответственность, тоталитаризм, про какие-то такие общеполитические, общефилософские вещи, которые мы обсуждаем на нашем историческом материале, потому что другого материала у нас нет. Грубо говоря, Сталин под руку подворачивается все время.

Поэтому мне кажется, что вообще в общественной дискуссии в современной России история занимает совершенно неподобающее ей место, гипертрофированное – она не приспособлена к этому, она не для того предназначена совершенно. Сталин умер 60 с лишним лет назад. После Сталина было очень много чего – Новочеркасский расстрел, танки в Праге, Афганистан, перестройка, в конце концов. Наша историческая память и исторический опыт сформированы событиями, которые мы старательно игнорируем, нам хочется обнаружить одну критическую точку, одну развилку, на которой мы свернули не туда. Что в 1937 году наши дедушки и бабушки не скинули Сталина, и с тех пор все стало плохо. Нет. Это так не работает.

– Труд Карамзина оказал огромное воздействие на национальное самосознание. Может быть, если бы сейчас появился новый обобщающий исторический труд, а вслед за ним новые учебники – и общество бы изменилось, и мы вышли из того состояния, в котором оказались?
–​ Во-первых, никто за это не возьмется. Попросту есть непреодолимые технические сложности. Даже Карамзин так и не дописал про Смуту – там чудовищный объем источников, которые просто физически невозможно освоить. Ну ладно, допустим. Соловьев как-то справился со Смутой. Предположим, сегодня появляется какой-нибудь новый Соловьев, который преодолел вот эти технические затруднения, сумел все написать и издать. И что дальше? Прочел это какой-нибудь либерал – сказал: "Что за чушь, мало про губительность авторитаризма". Прочел консерватор: "Ерунда какая-то, мало про антинациональную интеллигенцию". Прочел коммунист: "Бред, ничего нет про недопустимость частной собственности". Добавили про частную собственность – пришел тот же либерал: "Это что за фигню вы тут написали!" И так до бесконечности.

Новый Карамзин невозможен. Тут, понимаете, выяснилось, что даже единый учебник истории по большому счету невозможен. По такому учебнику должны учиться школьники в Москве, в Казани и, например, в Якутске. Представьте, в Казани начинаем проходить Чингисхана, татаро-монгольское иго. Давайте-ка, попробуйте одинаково преподать это в Москве и в Казани. А в Якутске якутским детям начинают преподавать какого-то Рюрика, который приехал откуда-то там в какой-то там Новгород. До Якутии, до предков этого школьника вся эта история доползет спустя тысячу лет после этого самого Рюрика. Вот вам и единый учебник истории. Не в том даже дело, что Россия очень большая, а в том дело, что она очень пестрая. И даже на уровне школьного учебника, даже при наличии инфраструктуры и полномочий Министерства образования и правительства Российской Федерации оказалось практически невозможным создать единый учебник.

Мы пытаемся искусственным образом сконструировать патриотизм, национальное единство, национальную идею – Бог знает, что еще. Как есть "красота в глазах смотрящего", так и история – в ней тоже каждый находит свое. Я перестал участвовать во всевозможных баталиях про правильную или неправильную интерпретацию истории, каких-нибудь исторических эпизодов, потому что они на самом деле не про историю, а про общие мировоззренческие установки. Историческая наука тут не властна.

Отступление: поведение российских ученых при обсуждении событий Украина-2004 и Грузия-2008

Все упомянутые люди - вполне взрослые (45-55 лет), "научники". Причем, они не только получили хорошую научную подготовку еще в Союзе, но и являются действующими учеными, имеют минимум кандидатские степени, некоторые из них приобрели мировую известность в своей области... Но при обсуждении украинских (2004-2005гг.) и грузинских (2008 г.) событий, они как-будто теряли все эти научно-исследовательские навыки. Характерные для них терпимость, непосредственность, ирония, острота ума, критичность куда-то девались. Ощущение было, что их личность заменяется какой-то программой-клоном, которая и говорит от их лица: говорили они очень похоже, доводы - почти идентичные. Позднее двое из них признались, что попытка проанализировать тогдашние свои ощущения очень быстро наталкивалась на внутренние препятствие: как-будто внутри было нечто табуированное, сопротивляющееся рефлексии и генерирующей страх и агрессию - как если бы такой анализ подвергал опасности целостность их личности. Поэтому все это внешнее нехарактерное и для них агрессивное поведение с элементами ксенофобии, расизма, зачастую при никудышней логике и неуклюжем подборе аргументов, иногда с оболочкой снисходительности было просто отчаянной попыткой заблокировать такой анализ, оградить некоторую область сознания от рефлексии. Понятное дело, что внешние события, вопросы конкретных людей, которые хотя бы напоминали о необходимости такого анализа, воспринимались резко негативно - как жизненная угроза, на худой конец - как вторжение в нечто запретное, о чем не принято говорить.

Но "абсолютной объективности - и не только в истории -мешает просто устройство нашего мозга, который, по замечанию Уоллеса, обычно находится в состоянии "сканирования паттерна" - т.е. он настроен на поиск образа и поиск закономерности, он склонен находить их даже там, где их заведомо нет.

Потому некий нарратив буде в любом исследовании и в любой книге по истории всегда, а в истории он будет к тому же национально и политически определен - и с этим ничего нельзя поделать. И проблемы возникают даже и в практически мононациональной стране , такой как Франция. Вспомним Марка Блока:
Как только в игру вмешиваются страсти, граница
между современным и несовременным вовсе не определяется хронологией. Так ли
уж был неправ наш славный директор лангедокского лицея, где я впервые
дебютировал на преподавательском поприще, когда своим зычным голосом
командира над школярами предупреждал меня: "Девятнадцатый век-- тема здесь
неопасная. Но когда затронете религиозные войны, будьте сугубо осторожны".

Так что написать хороший и притом универсальный подходящий всем учебник истории - задача по-видимому принципиально невыполнимая.

А тем более в России, стране находящейся в состоянии практически перманентной войны - либо с соседями, либо с колониями, либо с самой собой.
И для Украины, переставшей быть колонией исторически час назад, в которой и прошлое колониальное и новое независимое сознание представлены в сопоставимых соотношениях, хотя бы минимально объективный учебник - дело будущего. Это вещи очевидные.

Но я хотел бы обратить внимание на один вопрос интервьюера Сергея Добрынина: мы все, как народ, должны не только гордиться своей историей, но и чего-то в ней стыдиться

На который Ефимов объясняет, что немцы стыдятся Гитлера - потому что это юридическое явление и такого больше нет нигде. И о русских старается не говорить. Т.е. он фактически объясняет, что нет исторического стыда ни у кого.

Любопытно. А caileadair1 описывает как отчаянно сопротивляется сознание вполне достойных людей любым попыткам пробиться к их совести - в вопросах политики России.
Не знаю. Я встречал немало украинцев, которые стыдятся Волыни. И немало советских людей. которые стыдятся Афгана.
И мне кажется, что такой мощный блок встроен все-таки преимущественно в сознание тех народов, которые империи строили или пытались их соорудить.

Потому что сегодняшняя Литва демонстрирует настойчивое - и притом успешное движение в сторону ощущения национальной вины перед евреями - т.е без всякого суда и принуждения осознать необходимость принятия даже и травмирующей памяти - все-таки можно?

Для малых народов - можно.

А вот для великих - я примеров пока не знаю. Турки сопротивляются до последнего, у испанцев и англичан - вот не знаю. Россия - ну тут каждый день примеры - прямо вот здесь на этих страницах

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• По теме
• Архив