ХИ-2010

bender1000 — 18.08.2010 История этой игры началась для меня ровно за год до неё, когда Юран расписывал её преимущества перед остальными ей подобными на квартире у Оникс после славной игры Анжелики. Однако найти себя в ней мне долго не удавалось, я предложил несколько моментов, они были как-то учтены, однако впоследствии непосредственно на мне никакого отражения не нашли. Ну и бог с ними. Другое дело, что предложили мне ехать Моргульским клинком. И я согласился.

Отношение к игре менялось от внутреннего осмысления и нахождение многочисленных неприятных и неинтересных поверхностей до внешнего ее рекламирования, уж кому как удавалось ее расписать со всевозможных положительных сторон. Короче говоря, чем ближе подходило время к самой игре, тем явственней я понимал, что я еду на ХИ не играть, а игротешить, хотя официально это, конечно, называется, быть игроком в мастерской позиции. Но не поехать я не мог, потому что поехать обещал. Итак, я на полигоне.

Глава 1. Зло.

Мы ехали духом Моргула, волей Саурона. Мы ехали Клинками, у которых непосредственных функциональных назначений на игре было два: (1) ломать души пленников Моргула – то есть неудачников, которых пырнули Клинков, как Фродо в первоисточнике – и принуждать их к службе Темному Властелину и (2) ломать артефакты и перековывать их по заказу основного работодателя. Первое игротехнически выражалось в заключении сделки между испытуемым пленником и нами, с тем, чтобы сделка эта приносила хоть какую-нибудь пользу Саурону. Сделать это, вестимо, было несложно. Поэтому я старался не столько заключить сделку, сколько убедить человека добровольно принести клятву Саурону. Потому что просто сломанный уходил от нас просто с затемненной душой, тогда как в случае с принесенной клятвой его воля полностью становилась рабой Сау. Вторая функция была дюже интересней: нам нужно было найти противоречие в жребии артефакта, а это уже было сложнее.

Нашей первой жертвой был артефакт Корона Гондора, и играла его Алмазка. Так как я не любитель играть с хорошо знакомыми людьми, то сначала я не собирался с ней общаться. Однако я расстраивался и напрягался, когда слышал из кузницы крики. Причем голос повышала не Оля, а мои же собратья, клиночки. Я не вникал до поры до времени, хотя и чувствовал, что они не справляются, и вместо того, чтобы выводить из себя Алмазку, они сами доходят до состояния, далекого от нирваны. И наконец я вижу, как они, разъяренные, с горячими глазами, вылетают из дверей со сквозь зубы процеживаемыми проклятьями и намерениями звать мастеров, потому что «она невменяема».

Во-первых, звать мастеров, по-моему – это самое что ни на есть распоследнее дело на ролевых играх. А во-вторых, зная Алмазку, я никак не мог поверить им, что она невменяема. Я попросил их подождать и дать мне возможность пообщаться. Зашёл я к ней, развязал руки, развязал глаза, принес сока и приступил к беседе. Мягкой, спокойной, расслабляющей беседе. Я потратил, наверное, час и (конечно, звучит это самонадеянно, но я убежден, что) доломал бы её самостоятельно. Мне оставалось задать еще несколько наводящих вопросов, но пришёл Саурон собственной персоной. И задал ей вопрос, которого я боялся больше всего. Он потом меня еще целый день преследовал: «что есть добро?». И я понял, что (1) разговор этот затянется еще надолго и (2) будет очень скучным. Так и получилось. Словом, единственное, что важно отметить в этом сюжетике, это Просьба Короны. Просьба, которая влагой легла на сталь клинка и взрыхлила ее первым намёком на ржавчину. После того, как Алмазка согласилась, что ее сломали, она попросила Саурона, чтобы с ней ушёл один из клинков. Мне несложно было догадаться, о ком она, поэтому я воспринял это как столкновение желаний. С одной стороны – её желание уйти со мной. С другой – желание Саурона меня оставить. А моё-то желание существует? Могу ли я сам чего-то хотеть? Есть ли у меня собственная воля? Таков был вопрос, который я задал себе, но на который пока не решился найти ответа.

Вторым человеком, который сыграл значимую роль в моей судьбе, был Хоббит Сэм Гэнджи, на котором я затупился. Он был первым, кого я не смог убедить принести клятву Саурону. Он был спокоен, улыбчив и весел. Он отвечал на все мои вопросы, и я не находился, что ему еще сказать. Это, кроме того, что смутило меня, впоследствии дало мне уверенность в силе и свободе народа хоббитов. В общем, от меня этот Хоббит ушел свободным, и я понял, что в мире есть сила, которая сильнее счастья и безопасности, что есть нечто, ради чего человек и любое другое существо будет биться до конца, до последней капли крови. Это – свобода.

И, наконец, вечером третьего дня к нам привели Гендальфа, и то был переломный момент в моей судьбе. Потому что он был несгибаем. Его нельзя было ни сломать, ни подловить. Он не претендовал на истину, он просто говорил то, что считал правильным. Он не верил в сделки со злом, какого бы счастья они не принесли впоследствии, он был стоек в своей карамазовской позиции: слезинка перечёркивает рай. И малая сделка с Сауроном перечёркивает будущее. Я молчал всё время, пока находился рядом с ним, потому что с ним говорил Саурон. И, господи боже, как же был утомителен Саурон! Он всё говорил про добро и зло! – как будто нет больше в этом мире вещей, о которых стоит вести беседу. Нет, это определенно тоже сыграло свою роль в моём решении уйти впоследствии. Потому что в Моргульских Клинках было смертельно скучно. За сутки я полностью опробовал большую часть методов, и, в общем, пришёл к ожидаемому выводу, что мне это неинтересно. Более того, мне это было неинтересно, потому что были и другие кандидаты делать то, что делал я. Не знаю, получалось ли у них лучше или хуже, это мне было и остается по барабану, но факт есть факт: я там был не нужен.

Но во мне взыграли амбиции. После двух с половиной часов общения с Гендальфом Клинки вместе с Сауроном ничего не смогли вытянуть из него. И наконец-то они ушли и оставили его одного. А я вообще не любитель больших компаний. И с людьми предпочитаю общаться максимум втроем. И вот он остался один, и я отправился к нему. В этот момент в душе моей боролись две сущности: (1) Дух Моргула, жребий которого – сломать всё, что может быть сломано, и (2) какая-то новая сущность, о которой я пока ничего не знал. Но я чувствовал, что голос Митрандира ветром вносил в мои трещины новые ощущения, и то были ощущения свободы. Я учился у него выбору и самостоятельности. С ним говорил Саурон, и не замечал, как своими речами отдаляет от себя своё творение и отдает его в руки своего противника. Раскаленный у страшных горнил Ородруина, я сам начал принимать новые формы, порождать в себе новые смыслы. В конце концов я понял, что хочу свободы. Хочу освободиться от власти Саурона над собой, хочу освободиться от своего жребия, хочу стать свободным и нести свободу всем, кто способен ее принять и понять. Я шёл к Гендальфу с одним желанием: чтобы он принял меня к себе. Он, мой учитель, единственный смог бы понять меня, и я хотел продолжать учение. Но жив был еще и Дух Моргула, который шёл к Гендальфу, чтобы заключить с ним сделку, и тем самым затемнить его напрочь.

Две сущности слились в желании убедить Гендальфа взять меня себе. И хотя был один Клинок, который мне сильно мешал в беседе с Гендальфом, я в конце концов смог объяснить ему план сделки, и он отправился подслушивать наш разговор. А беседа была длительной, и весьма. Мне приходилось врать, с одной стороны, и говорить правду, с другой – и всё это одновременно. Я делал драматические паузы сомнений в ответах, хотя перед разговором я отрепетировал его весь. Я знал, что буду говорить, и что он будет мне отвечать, и как надо на это реагировать. Я был режиссёром этого разговора, и талантливо его сыграл. На наводящий вопрос Гендальфа «ты хочешь, чтобы я забрал тебя с собой?» я не мог ответить «да» - это было бы подозрительно, и конечно же, я ответил нейтральным «я хочу покинуть Саурона». В конце концов мы заключили сделку. И я пошел за мастером, которому и рассказал обо всем об этом, однако добавил и про свою измененную душу и дуализм собственных воззрений. Мастер сказал, что в общем так сразу сказать сложно, что произошло, так что, по всей видимости, это решится после того, как мы встретимся, как договаривались. После чего отправились к Гендальфу, где четко и по пунктам повторили все условии договора, а их было штуки четыре (а самым главным из них было обещание Гендальфа, что пока он жив – меня не перекуют). Надо сказать, что дорогой Клиночек подслушивал и этот разговор, а в этом разговоре мое второе, свободолюбивое эго, прослеживалось в гораздо большей степени, чем в первой. Потому что чувствовал я себя редкостным дерьмом после того, как надавил Гендальфу на жалость и развёл его, обманул лучшие его побуждения. Словом, мне как Кареву это было тяжело переживать, и Клиночек это понял. И конечно же, обо всём услышанном донёс Саурону. И после игры мы говорили с ним, и он реально верил в то, что всё сделал по игре, и никакой гнили не было в его поступках. Ну да неважно. В общем, на этом моменте заканчивается первая глава, описывающая меня как Зло. Потому что злом я быть перестал. Я был тем, кто заключил договор с Гендальфом, позволив его духу вернуться в его тело, но вернуться чистым и несломанным. Я вытащил Гендальфа из ловушки, из которой, кроме него, никому больше не удалось уйти.

Глава 2. Выбор.

Саурон, позаботившийся уже к тому времени, чтобы не только дух, но и тело Гендальфа были в Барад-Дуре, присутствовал при моменте возвращения души Гендальфа в его тело. И мой дух там был, я это видел. После чего Саурон обратился к клинкам с требованием разжигать горн, в котором меня будут переплавлять в нечто новое, в цепь для Гендальфа. Я, надо сказать, подофигел, и последними моими словами к Саурону были: «меня, сломавшего для тебя Гендальфа, ты хочешь уничтожить?» - нет, я реально был возмущен. Я сделал то, чего не удалось никому из них, и не удалось, как мне стало известно, никогда и впоследствии. И меня – Меня! – перековывать! А не подофигели ли вы, с Каревым вступать в противостояние? – думал я эти доли секунды, и тут, как ответ на мой вопрос, я слышу: «магическое воздействие» - Саурон оглядывается и отпускает моё плечо. А я отношусь к той категории игроков, что больше делают, чем думают, потому что «много будешь думать…» - и этой заминки мне хватило, чтобы тут же с места стартануть и двинуться в ночь красного марева Барад-Дура. В след мне неслись крики наших Клинков: «стой!», «куда ты?!», «он уходит!» - и по всей видимости, остальные в нашей группе не относятся к этой категории, потому что я не бежал, а шёл. И никто не решился меня догонять, что было с их стороны совершеннейшей глупостью и безволием.

Мой хозяин меня предал. Мой хозяин решил уничтожить меня. Больше он не был моим хозяином. У меня был новый – наставник. И я знал, что очень скоро встречусь с ним. На мосту, разделяющим восток и запад, в час ночи. Я буду там. И я верил, что и он будет там. Он выкарабкается, выживет и уйдет от Саурона. Я знал, что встречу его.

Я шёл и говорил встречающим меня черномазым оркам, чтобы именем Саурона меня пропустили. И меня пропускали, куда б они делись. И выпустили из крепости. Оттуда я пошёл, конечно же, прямиком в мастерятник, чтобы узнать и понять, не нарушил ли я правил. Меня ожидал новый разговор, и по сути он ничем не отличался от бесед в Барад-Дуре. Мне просто нужно было доказать, что я прав. Там я вкратце рассказал эту историю моего изменения Одиндисе, Ластивке и БГ, добавив еще то, что артефакт может уйти от своего носителя, если тот не играет с ним час, а назгулы, чьими клинками мы были, с нами не играли вовсе, поэтому по всем позициям: правил и морали, я был прав. С чем не могли не согласиться мастера, за что большое им спасибо. Когда в мастерятник пришла Зая и стала возмущаться, как же это так можно, чтобы артефакт изменил свой жребий, (1) не избыв его, как полагается, или (2) не будучи перекованным, Ластивка (и я вечно буду помнить это, как проявление высшего мастерского пилотажа (особенно потому, что он был на моей стороне)) произнесла какую-то магическую фразу, которая всё поставила на свои места. Ни я, ни даже она уже не помним, что же это была за фраза (есть мнение, что «игра всегда права», но вряд ли. Та была гораздо круче), но смысл был в том, что если игрок совершает драматический, судьбоносный для него поступок, то надо давать ему возможность его совершить. Это своего рода выход за рамки правил без их нарушения. Не знаю, понятно ли это, но это можно полностью понять, только самому столкнувшись с этим. Я слышал об одном таком событии на Талисмане-8, где человек с парализованными ногами встал. Встал, потому что не мог не встать. И я – тоже – ушел, потому что не мог не уйти. Я лично называю это «волевое решение», но Ластивка сказала круче, и волшебство этой фразы еще долго будет мучить меня.

Итак, я совершил волевое решение, и выпал из ножен назгула, который стал мне чужим. Я порвал с волей Саурона и потерял все свои преимущества на темной стороне. Я стал сам по себе.

Глава 3. Поиск.

Когда время близилось ко сроку, я выдвинулся к Мосту. О, как это символично. Мост как переход из одного состояния в другое, мост как путь, мост как миг между будущим и прошлым. Словом, там мы договорились встретится с Гендальфом.

Богатый опыт ночных операций на игре «На той Гражданской» заставил меня сливаться с травой, идти не по дороге, скрываться в деревьях, падать при малейшем лучике света, проносившемся вдалеке. Я должен был встретится с Гендальфом, и я не мог допустить, чтобы меня нашли и вернули назад, к Саурону. Конечно, я предполагал, что едва ли кому надо будет шариться по полигону в поисках меня (хотя ув. тов-щи в Барад-Дуре знали и место и время нашей встреи), и все же я предпочел хотя бы минимально позаботиться о собственной безопасности. Известно, что ночью на полигоне нельзя увидеть человека в двух метрах от себя. Пару раз мимо меня, затаившегося недалеко от моста проходили люди, и один из них был в широком черном аморфном плаще. Потом, наконец, на мосту появился человек, который назвался спросившим его умбарцам «путником», но голос его было ни с чем не спутать – а одежды он надел новые. По всей видимости, был в личине иной. Словом, сел он на мосту, ножки свесил, сзади подошел я и сел рядом. Мы посидели несколько минут, молча, наслаждаясь моментом, и потом он поднялся, а я – за ним.

Но непродолжительно было моё счастье. Уже в Пригорье, куда мы направились первым делом, на него напали назгулы, и он, понимая, что ничего не сможет сделать, бросил меня в кусты. Его увели. И я всю оставшуюся игру мечтал снова увидеть его, вернуться к нему.

Но нужно было продолжать свою новую жизнь, полную свободы, ее поиска и насаждения. Моим жребием с тех пор стало «нести свободу». Свободу от всего: от клятв, от веры, от морали, от культуры, от злобы, от идеалов. Я знал, что если мной ударят Арагорна – я освобожу его от идеалов добра и света. Если мной ударят черного нуменорца – он станет свободен от службы Саурону.

Больше всего на свете я ненавидел тех, кто подавлял чужую свободу, и мне нужен был носитель, способный защищать себя, способный смотреть на мир своими глазами, а не глазами тех, кто окружал его. Мне нужен был тот, кто поможет мне в моем пути, избыть который было нельзя. Я не должен был нести абсолютную свободу – ежу ясно, что это невозможно. Но я старался нести максимальную свободу в собственном, субъективном ее понимании.

В Пригорье мой взгляд упал на обычного хоббита, и я заговорил с ним. Он, как показалось мне, не отличался от своих собратьев, но он обладал решительностью и волей. Он обладал мужеством, чтобы прикоснуться ко мне и поднять меня, поэтому я выбрал его, и сказал, что желаю найти себе носителя свободного, такого, что смог бы владеть мной, и кто никому не подчинялся бы.

Он отправился в путь, бережно держа меня на вытянутых ладонях, и мы говорили со многими, хотя путь наш был не длинен. Мы зашли в Рохан и говорили с первым помощником Теодена – но он служил своему пвелителю. Мы говорили с Теоденом – но он служил своему народу. Никто из них не мог мне подойти. Чем дальше мы продвигались, тем четче я понимал, что никто не подойдет мне больше того, кто способен отдать меня другому, тот, кто может отказаться от власти, заключенной во мне. И это был Хоббит, который просто хотел помочь мне, кто искал подходящего носителя с тем, чтобы хорошо сделать своё дело, отдав меня правильному человеку, и уйти обратно, к себе, к своей семье. Единственное, чего не было в нём – силы. Он был неспособен защитить себя и меня от черных рук властолюбивых. Если бы на него напали, он бы погиб, и это не устраивало меня.

Мы стояли под стенами Имладриса, и владыка этой крепости долго думал перед тем, как заговорить, а начав, говорил осторожно, если не настороженно. Он знал, откуда я родом, и не мог освободиться от страха передо всем, что выходило из тех краёв. Наконец, он велел хоббиту уходить, и даже я уже потерял надежду войти в Имладрис, чтобы найти там подходящего человека, но… он сам нашёл меня. Я услышал твердый, уверенный в себе голос, который вопрошал невидимых мне стражников: «отчего это владыка эльфов не может владеть Моргульским Клинком» - и этот вопрос понравился мне. Я понял, что он более других свободен от моральных оков своего народа. И после на удивление непродолжительного разговора я попросил хоббита передать себя ему. То был Глорфиндел, один из нолдор Гондолина. И единственным условием, что я поставил ему: хоббит должен пойти с нами. Он согласился. Я верил, что именно хоббиты этот маленький народец, наиболее свободны от всевозможных предрассудков в этом полном деления на свет и тьму мире. Они довольствуются тем, что у них есть. Они – свободны от жажды власти, не скованы желанием побеждать, не спутаны надеждами на славу и почёт. Они – чисты и счастливы. Я думаю, именно это ценил в них Гендальф, который был именно серым. Не белым и не черным. Серым.

Глава 4. Свобода.

С нами отправились еще двое: гном Гимли, предложивший свои услуги хоббиту, когда я еще был с ним. И один из народа дунадан, веривший, что путь его лежит рядом с гномом, эльфом и хоббитом. Такой вот разношерстной компанией мы покинули земли эльфов, потому что владычица эльфов взяла с Глорфиндела обещание никогда не заносить Клинок в Имладрис…

Странствия наши были полны интересных бесед и встреч, мы спасали тех, кто попал в беду, и встречали потерянные души. Наш отряд рос в количестве, но не в качестве. С каждым новым взглядом мы тускнели. Но все же меня продолжали радовать мой носитель, Гимли и, конечно, хоббит. Когда меня спрашивали о чем-нибудь, что могло повлиять на наше будущее, мой ответ был неизменен: спроси у хоббита. Я верил, что его ощущение свободы имеет куда более глубокие корни, чем мое. И я был прав. Хоббит не ошибался. Это признали и другие. Пространные рассуждения о многочисленных событиях, произошедших с нами, я, пожалуй, оставлю вне этого повествования, и обращусь сразу к тому моменту, когда мы… всё же вошли в Имладрис. Не знаю, понял ли Глорфиндел, что сделал, но – он нарушил обещание, чем доставил мне несказанное удовольствие. Я был всегда рядом с ним, я говорил с ним, и он понимал меня. Его душа была открыта моим речам, и я видел потом, как в разговорах с людьми он повторял мои слова, и я улыбался. Многие требовали от него объяснений, почему порождение Саурона находится в святая святых эльфийского народа, но говорил им, что Клинок более не принадлежит Саурону, и более не является тьмой. Как не является и светом. Я был сер, как полумрак сгущающихся сумерек, наступающих вслед уходящему за горизонт солнцу. Казалось, споры о том, оставить меня или выбросить вон не прекращались ни на минуту, и я радовался: они сомневались, он обращались к своим идеалам и задавали им вопросы. Их вера раскачивалась, они не были уверены, они шли к свободе мысли и разума. Я открыто признавался эльфам, что ненавижу свет. Почти так же сильно, как ненавидел я тьму. Я говорил, что ни та, ни другая сторона мне не близки, и что моя цель – помогать людям освободиться от этих предрассудков, выкрашивающих мир в черно-белые цвета.

Там же, в Имладрисе, я начал наконец, нести свой жребий. Глорфиндел ударил мной магистра ордена Черных Нуменорцев, и тот был мною сломан. За сделку, что он заключил со мной, я освободил его от всего: от клятв и от обещаний, от темных идеалов. Я наказал ему служить самому себе, делать то, что он считает правильным, ни на кого не полагаясь, и никому не служа. На своем пути он должен быть свободен. Во время нашего разговора он отвечал на мои идеалы о свободе рассказами об абсолютной свободе: «как величайшей свободой может быть только сознательное ее передача другой воле» - но эта демагогия знакома мне с 2007 года, с Талисмана-8, где я сам же ее и продвигал, и у меня было полно времени, чтобы понять необъективность такого подхода. Так раб думает, что свободен, подчиняясь своему господину «по доброй воле».

Свои странствия с Глорфинделом я закончил в дремучем лесу, где в бесконечном наблюдении за вечностью слились в беседе Том Бомбадил и Фангорн. Там он оставил меня после того, как поговорил с ними и наполнился мудростью от них великою. Потому что только они высказали ему то, до чего другие не дошли в своём эмоциональном, но бессмысленном отторжении моей сущности. Они сказали, что в свое время Мелькор отторг своего создателя и внес свои ноты в этот мир. И он стал великой тьмой, стал тем, против чего борются и боролись в течение целых эпох эльфы. И тут мне не оставалось ничего, кроме как ухмыльнутся и невинно поднять глазки свои к небу. Потому что я понимал это задолго до того, как пришел к ним, но, конечно, не видел необходимости говорить. Они же приоткрыли завесу моей сущности.
Но не был ли я тогда более светлым, чем эльфы, уйдя от своего Темного Владыки?
Нет, не был.

Глорфиндел оставил меня. Но там же нашлись другие претенденты на меня, и они использовали меня для того, чтобы освободиться от данных моему Создателю клятв, но я освобождал их и от их же собственных идеалов и целей. Никто не уходил от меня таким, каким мечтал уйти. Все становились чисты.

Я многих поменял носителей. Я был в руках и Глорфиндела, владыки эльфов, и Саурона, ученика Мелькора, и Арвен, зеркала этого мира, и простого хоббита, оставившего меня и вернувшегося к себе домой, и у прислужницы Тьмы, дочери Барлога. Но один человек, одна душа, один голос и один взгляд тянули меня назад. Я желал, мечтал вернуться к нему.

И вот, на окраине мира, на юге, среди одежд востока и пыли пустынь, я увидел его. И он увидел меня. Он протянул ко мне руку, и я вложил в нее свою рукоять. Мы вновь были едины. Я испытал абсолютное счастье, какого не было со мной никогда. Ничто не ценишь так, как сокровище, с которым ты познал боль утраты. Я готов был петь, плясать и обнимать всех, кто был рядом.

Но они были не готовы к этому. И через несколько мгновений после того, как Гендальф взял меня, я услышал дрожащий, дребезжащий голос нового Кольценосца, который вызвал Олорина на поединок. И я ничего не мог сделать. Уже ничего не мог сделать. Я снова терял его. И уже не мог спасти, вытащить, как в первый раз. Он оставил меня лежать на столе, как уже делал это однажды. Оставил одного на растерзание ветрам, ни один из которых не грел меня так, как ветер свободы от слов, исходящих от моего наставника. Он уходил, его серый балахон, укрывший чуть согбенную спину, еще мерцал в зелени сада – но он уходил. Я не верил, не мог поверить, что он уйдет снова. Сказка не могла закончиться так, так не бывает, всё должно было закончиться хорошо.

И так и вышло. Отчаяние моё было столь велико, что его услышали. Рядом был синий маг, и он понял, что сейчас собрата его будут убивать. И он увидел во мне ту силу, что могла помочь ему спасти его. Спасти снова. Он взял меня и пошел к месту поединка. О, то была страшная картина. Десятки глаз были устремлены к центру арены, огромного алтаря, где совершалось это жуткое жертвоприношение. Кольценосец, не назгул, но слуга Саурона, тьма во тьме, нападал на Гендальфа, и наконец нанес ему рану, от которой тот закачался и рухнул на землю. Восторженные голоса безумцев хриплым хором запели заклинание, которое должно было отдать лежащего на земле человека той силе, которой поклонялись они. Но Кольценосец не договорил: его голос стал хрипом, и он рухнул на алтарь: в его груди торчал Клинок, и жертва была принесена. Но то был не Гендальф. Жертвой стал тот, кто вызвал его на бой. Он сам принес себя в жертву своей вере. Своим иллюзиям, своим кошмарам сознания, своим снам.

А Гендальф, конечно же, потом оправился от ран.
И Клинок снова был при нём, готовый снова спасти его тогда, когда наставник не сможет справится сам, и в третий раз, и столько, сколько потребуется.

-- -- --

Эта игра стала лучшей с тех пор, как я вернулся с «Той Гражданской».
Я ничего не ждал от неё. Но я получил больше, чем мог надеется.
Жаль тех, кто не поехал. Жаль тех, кто поехал, и не сыграл.

Я давно объелся играми, я всё уже попереживал.
Так я думал долгое время.

Я ошибался.

Сохранено