Гуманизм и жалость. Продолжение

anlazz — 25.11.2017 В прошлой части было сказано, что существует довольно серьезная проблема, связанная с тем, что привычные в обыденной жизни категории – например, жалость – применяют в отношении гораздо более сложных вещей. Последний пример данного явления, широко разошедшийся в последние дни в Сети – это, разумеется, речь «уренгойского мальчика», основанная на жалости к пленным немцам. Но в итоге скатившаяся в оправдание фашизма. Именно потому, что указанный субъект решил – по принятой в нашем обществе традиции – «по человечески отнестись» к поставленной теме. (А точнее – «по человечески» решили отнестись к ней те, кто готовил «мальчику» материалы.) Тем более, что «мальчик» оказался не один – в пользу «человеческого отношения» на его фоне выступило немало людей, причем, все они, в конечном итоге, оказались не в совсем хорошем положении. Поскольку в данном случае неизбежно выходило то, что указанные пленные – «хорошие люди», над которыми издевались «нехорошие» русские.

Получается, что надо или признавать вышеуказанное – или отказываться от самой идеи выстраивания человеческих отношений с немцами, воспринимая их, как вечных врагов. (Кстати, подобные идеи так же стали популярными благодаря «уренгойскому мальчику».) Впрочем, в реальности все обстоит – слава Богу – гораздо лучше, и указанная коллизия (или унижение – или вражда) давно уже разрешена через отказ от обыденного мышления и переход на более высокий уровень рассмотрения. А конкретно – через замену «обыденной» жалости более сложным явлением гуманизма. Причем, сделано это было чуть ли не сразу после войны, в результате чего мы получили ГДР – одного из самых верных советских союзников. Исходя из этого, совершенно очевидно, что подобные критерии необходимо применять не только к фашизму. Скорее наоборот – при рассмотрении любых исторических событий мы неизбежно должны ограничивать себя в проявлении непосредственных эмоций. Просто потому, что иной результат неизбежно приведет к росту энтропии и прочим, крайне неприятным, вещам. (То есть – к тому, что сейчас можно наблюдать в самом широком масштабе.)

Например, именно подобное состояние в настоящее время характеризует тему т.н. «сталинских репрессий». На самом деле, говорить об «энтропигенности» данного вопроса – это еще самое мягкое, поскольку количество бед и проблем, связанных с ним, на сегодня зашкаливает. Можно даже сказать, что именно пресловутые «репрессии» - а точнее, отношение к ним – стали одной из причин разрушения страны. Да, разумеется, не только они, но все же… В общем, даже если тут есть хотя бы ничтожная связь, то это не значит ничего хорошего: ведь в итоге это привело к распаду давних связей, развалу производства, попаданию массы народа в откровенную нищету. И из-за событий, которые произошли настолько давно, что все их если не успокоились навсегда, то, по крайней мере, давно вышли из активного возраста. Кажется, как можно совершить такую невероятного размера глупость?

Однако совершили. Конечно, тут можно много говорить о том, что была вовсе не «дурь», а «спецоперация», что тема «репрессий» специально была вброшена в общество, чтобы развалить его и т.д. Кстати, поскольку все подобные заявления делаются апостериори, то к ним следует относится довольно осторожно, даже если их делают люди уровня Горбачева или Яковлева. Просто потому, что они просто могут стараться «примазаться» к победившей стороне – то есть, убедить всех, что с самого детства мечтали «уничтожить совок», в то время, как их настоящие планы за пределы традиционного «забраться повыше-пожрать посытнее» никогда не выходили. Впрочем, в любом случае все это несущественно, поскольку в реальности важным было даже не то, что тему «репрессий» подняли – а то, что она оказалась неожиданно популярной.

Еще раз напомню – это происходило тогда, когда реальные пострадавшие уже давно отошли от активной деятельности. (В самом лучшем случае, если были живы.) И возмущались «репрессиями», проводя при это действия, ведущие к уничтожению страны, люди, которые самого Сталина если и застали – то только в детстве. (Поэтому «самостоятельно» пострадать от него никак не могли.) Однако после того, как на них была обрушена информация о произошедшем несколько десятилетий назад, то оказалось, что она имеет не только историческое значение. (Опять скажу – поскольку конспирологи уже достали со своими «хитрыми планами» - что с высокой долей вероятности это был просто тактический ход, имеющий смысл хоть как-то отвлечь народ от текущих провалов. Показать, что была жизнь и похуже, нежели при Горбачеве.) Оказалось, что страдания людей, пережитых «тогда», для людей живущих «теперь» - то есть, в период «перестройки» -выступают необычайно актуальными. Настолько, что не просто пересиливают текущие проблемы, но и становяьтся основанием для дальнейших деструктивных действий…

На это примере очень хорошо видна деструктивная роль жалости – то есть, личного чувства, примененного к «неличной» ситуации. Ведь очевидно же, что пресловутые «жертвы репрессий» - то есть, люди, в той или иной степени лишенные свободы – взятые в качестве «сферических зэков в вакууме», неизбежно должны вызывать только сочувствие. Причем, тут речь идет не только о тех, кто попал за решетку несправедливо – напротив, даже самые матерые воры и бандиты, попав за решетку, обыкновенно видятся обывателям в виде «невинных овечек». (Что прекрасно видно по популярности т.н. «блатных романсов» среди людей, к уголовной среде не имеющих ни малейшего отношения.) Это, кстати, особенность не только нашей страны – напротив, подобные вещи присущи практически всем народностям, где пресловутые «узники» почти всегда воспринимаются исключительно, как страдальцы. Тем не менее, понятно, что в «текущей ситуации» указанная жалость еще как-то блокируется представлениями о том, что указанные субъекты до того, как попасть в «места, не столь отдаленные» относились к тем же обывателям несколько по другому.

Но по отношению к «историческим узникам» подобной блокировки нет. Они не могут быть опасными, поскольку жили в прошлом, а значит, могут восприниматься только как жертвы. В результате чего в позднесоветском сознании была выстроена совершенно логичная конструкция, согласно которой Советская власть воспринималась, как нечто чудовищное – поскольку позволяла себе страдания «невинных людей». (Ну, и очевидно, что ее нужно было разрушить.) О том, что заключенные есть при любом строе обыватель, в общем-то, не задумывался –поскольку про «капиталистические репрессии» ему никто не рассказывал. Да и вообще, капиталистический мир выглядел, как нечто, совершенно далекое и не связанное с окружающей жизнью – в отличие от «сталинской эпохи». (Которая, кстати, реально очень сильно отличалась от позднесоветской жизни – поскольку тогда были еще сильны отношения традиционного общества, которые после 1950 почти сошли на нет.)

Таким образом, применение «эмоционального подхода», да еще в совокупности с сильной эмпатией по отношению к историческим фактам оказалось разрушительным. Настолько, что может считаться хрестоматийным примером, на котором в будущем можно будет разбирать подобные вещи. Ну, и разумеется, на нем можно учиться разделять «обыденное» и сложное, для которого, в свою очередь, необходимо применять совершенно иные методы. Например, как было сказано в прошлой части, использовать гуманизм вместо жалости. То есть, не сострадать тем людям, которым ваше сострадание, в общем-то, не несет вообще ничего – например, представителям прошлого – а пытаться разобраться в том, почему они вообще попали в такое положение, в котором им надо сострадать. То есть – по отношению к тем же «репрессиям» - стоит, прежде всего, понять, что же выступило реальной причиной данных действий, что же привело к появлению указанных страдальцев.

И тогда окажется, что никаких «репрессий», по сути, не было – а были достаточно сложные, и противоречивые явления, порой даже не связанные друг с другом. И которые объединяло только одно – то, что они были связаны с фундаментальным изменением общества, происходящем в 1920-1950 годы. Сюда, например, можно отнести рост бытовой преступности – процесса, абсолютно неизбежного в условиях быстрой урбанизации. Когда человек, еще недавно существовавший в условиях общинного традиционного хозяйства, неожиданно попадал в совершенно иную систему, требующую совершенно иных моделей поведения. В этом случае попасться на «удочку легкой жизни» было довольно легко – поскольку блокирующие нормы и правила у подобного человека еще не успевали выработаться . Ну да – взять на заводе или в колхозе что-то ценное: а что, оно же «общее», оно же не охраняется? Или, взять, например, драки – неизбежные в условиях, когда огромное количество людей попадало из узкого «мирка» крестьянской общины в «большой мир». Разумеется, в это время велась колоссальная воспитательная работа, формировалась новая среда общежития – однако избежать всплеска т.н. «мелкой уголовщины» было невозможно.

Впрочем, даже значительная часть т.н. «политических заключенных» выступала в реальности жертвами того же самого – быстрого изменения структуры общества, вынуждавшего людей привыкать к совершенно иной форме своей организации. Скажем, те же «жертвы коллективизации» в большинстве своем представляли собой лиц, просто не понимающих, что происходит. И, разумеется, не могущих разглядеть в текущих изменениях основания улучшения своей будущей жизни. Ведь если сравнить жизнь советского колхозника годов 1960-1980 даже с жизнью пресловутого кулака 1920 годов, то можно понять, что последний жил хуже. Да, у него была собственность, у него была власть над бедняками – но, в целом, он продолжал существовать в том же мире традиционного хозяйства, что и последние. Скорость модернизации «кулацкого мира» была катастрофически мала – что, в конечном итоге, и стало основанием для коллективизации. (Более того, так же, как и случае с большей частью помещичьего землевладения, землевладение кулацкое, в целом, вело скорее к консервации устаревших методов хозяйствования и деградации земель.)

Именно поэтому и стало необходимым проводить с данной категорией беспощадную борьбу – главным итогом которой выступило появление модернизированного и механизированного сельскохозяйственного производства с высоким уровнем производительности труда. (Тут можно привести пример стран, в которых данного перехода не случилось – например, Индии или, вообще, многих государств «Третьего мира» - и показать, насколько велика разница между советским колхозником 1960-1980 годов и ими. И это при том, что биологическая продуктивность сельского хозяйства на большей части территории СССР катастрофически мала.)

Таким образом, можно сказать, что основная причина большей части «репрессий» - это «взрывная» модернизации советской жизни. Это, кстати, можно отнести практически ко всем категориям «репрессированных» - вплоть до ученых и инженеров, павших жертвами своей слишком высокой модернизированности. (То есть – можно сказать, что произошедшее с ними является обратным вариантом того, что произошло с «кулаками».) Наверное, единственная категория пострадавших, которая не связана с указанным – это высшие советские руководители, павшие жертвой банальной конкурентной борьбы за место. (Да и то, можно сказать, что активизация данного процесса была связана с уже указанной модернизацией.) Именно поэтому период пресловутых «репрессий» четко совпадает с периодом указанной модернизации. (А вот совпадение его со временем правления И.В. Сталина, как не смешно это прозвучит, является уже вторичным.) В любом случае тут наиболее важно одно. То, что именно поэтому «репрессии» имеют свой логичный конец – в том смысле, что уже ко второй половине 1950 годов они остались в прошлом.

То есть, стоило советской «взрывной модернизации» завершиться – и количество заключенных резко пошло на спад. Это не удивительно – ведь данный процесс одновременно привел и к снижению и «уголовной нагрузки» на общество, и исчезновению пресловутой «экономической контрреволюции». (То есть – сопротивления привычных к традиционному обществу людей новым веяниям.) Впрочем, понятно, что разбирать столь сложную тему надо отдельно – а тут стоит лишь отметить, что указанный конец «репрессий» в совокупности с резким повышение уровня жизни большей части советского народа прекрасно показывает, что указанные процессы, в целом, имели… конструктивный характер.

Да, как не трудно было бы это понять, но дело обстоит именно так – «репрессии» были негативным следствием конструктивных изменений. То есть, сами по себе, они, конечно, были злом – но злом
не «самостоятельным», а существующим в качестве платы за бесспорно положительные изменения в обществе. (Так же, как, например, следствием нужной и ценной для общества работы тепловых двигателей выступают такие вредные вещи, как выброс в атмосферу продуктов сгорания. Кстати, этот факт – при применении «обыденного» взгляда на вещи – так же иногда ведет к появлению требований отказа от двигателей. Правда, до практической реализации указанной идеи, как правило, не доходят – поскольку даже обывателю является понятным, что отказ от технических достижений отбросит его уровень жизни ниже плинтуса.) Ну, и соответственно, делать выводы относительно указанных процессов следует именно исходя из этого.

Впрочем, все это – как было написано выше – отдельная большая тема. Тут же, завершая поставленную тему, можно сказать только то, что подобные вещи прекрасно показывают жизненную необходимость выхода за пределы обыденного мышления. Особенно для обществ, в которых распространена высокая степень эмпатии – неизбежное следствие советской организации жизни. (Кстати, наша современная РФ еще сохраняет остатки от подобной особенности – но, разумеется, с каждым годом она становится все слабее и слабее.) Впрочем, и в общем случае умение различать «уровни рассмотрения» и не лезть с привычными в обыденной жизни понятиями туда, где мир устроен совершенно по другому, является крайне полезным. На этом пока можно и закончить…

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив