Григорий Ревзин

woody_alex — 02.08.2010        Мы живём, под собою не чуя страны. Когда Осип Мандельштам написал стихи о Сталине "Мы живём, под собою не чуя страны", он знал, что это самоубийство. Мне это никогда не было понятно. Это совсем не лучшие его стихи. Их вымороченный строй передаёт развал конструкции речи, ужаса, но какого-то растерянного и бесхитростного, будто поэт не осмысляет этот ужас, а прямо его и испытывает. Ну что такое: "что не казнь у него, то малина, и широкая грудь осетина"? Как это "и"? Почему осетина? А "его толстые пальцы как черви жирны, а слова как пудовые гири верны"? Если пальцы как черви, он не может поднимать гири – только обволакивать их. А "кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, он один лишь бабачит и тычит"? Один свистит, другой бабачит – в чём противопоставление? А это – "полразговорца – горца"? Будто ему не удаётся подобрать рифму, и он специально под случай сотворяет языкового уродца, который и существовать-то иначе, чем в родительном падеже, не может – что такое "полразговорец"? И чтобы вот это произнести, он пожертвовал собой. Зачем? "Наши речи за десять шагов не слышны" он открыл глаза кому-то, кто находился от него в десяти шагах? Кто-то из них не знал, что Сталин людоед? После коллективизации и голодомора? За что он себя убил?
       Но вот "мы живём, под собою не чуя страны"... В 20-е годы существовала такая Государственная академия художественных наук, ГАХН, она издавала бюллетени. Там только перечислялись заседания секций и доклады. Это довольно поразительное чтение, потому что там подряд следуют друг за другом Василий Кандинский, Густав Шпет, Георгий Винокур, Алексей Дживелегов, Михаил Бахтин, Ольга Фрейденберг, Алексей Лосев, Павел Флоренский и т.д. Поразительно не содержание, оно в этих бюллетенях предстаёт в виде кратких тезисов, и представить его можно только по тому, во что потом развернулись их доклады, поразительно то, что все эти несомненные гении собираются вместе, в одних стенах, читают доклады и слушают друг друга. Кого-то из них к началу 30-х извели, но кто-то остался и прожил долгую жизнь, и эти доклады развернулись в труды, которые перевернули мировой интеллектуальный ландшафт XX века. Но они никогда в этих трудах не ссылаются друг на друга, не вспоминают, и даже не приходит в голову, что эти люди думали друг о друге. В 20-е они все были вместе, в 30-е их разбросало бесконечно далеко друг от друга, каждый ушёл в своё дело, и больше они никогда не встретились.
       Нет, кто-то, конечно, встречался, шляпу приподнимал – дело не в этом. Дело в том, что в 20-е они изучали основы мироздания, и эти основы отвечали им взаимностью. В смысле – мир действительно был устроен так, как они его увидели. Мир был карнавалом Бахтина и театром Дживелегова, вещи и понятия обнажились до своей герменевтической сущности в смысле Шпета или Лосева, в нём начинала действовать архетипическая логика Фрейденберг – каждое их открытие как-то цепляло сущность происходящего. Знаете, как бывает – какая-то идея, и вдруг всё переворачивается и становится ясным – вот так вертелись 20-е годы в этом поразительном интеллектуальном центре. Но вот ничего из действительности 30-х невозможно ухватить с помощью того интеллектуального аппарата, который они выработали. Товарища Сталина интересовали мифы, но это была совсем другая мифология, чем у Лосева, процессы 30-х выглядят как таинственные ритуалы с поеданием ещё живых жертв, но эти ритуалы не похожи на исследования Фрейденберг, культура 30-х очень театрализована, но этот театр не имеет отношения к истории западноевропейского театра Дживелегова и Бояджиева. Они не просто перестали взаимодействовать друг с другом, они перестали взаимодействовать вообще с чем-либо, и жили в ощущении, что то, чем они занимаются, теперь больше никому не нужно. В каком-то смысле так оно и было, скандал у Достоевского – это частное дело Бахтина. Вот это, по-моему, и есть "жить, под собою не чуя страны", и в этом смысле эта строка – самая важная в стихотворении. Как-то вдруг действительность утекла от понимания тех, кто для этого предназначен.
       Хотя это были гении. Два года назад был запущен проект "Сноб" – журнал, портал, социальная сеть. Собирали туда по приглашениям разных известных личностей. Не ГАХН, конечно, даже совсем не ГАХН, но всё-таки какая-никакая, а элита. И примерно год проект развивался ни шатко ни валко, что в общем-то понятно. Один человек журнал издаёт, другой риелтор, третий девелопер, четвёртый художник, кто-то дизайнер, кто-то священник, кто-то устриц ест, а кто-то на бегемотов охотится. Не то чтобы люди находили, о чём бы им пообщаться. Но в этом году участники проекта как-то сами собой начали обсуждать советскую власть, бороться со сталинизмом в разных проявлениях, и как-то все оживились, объединились по интересам и стали переписываться. Одна дискуссия о творчестве покойной Валентины Толкуновой и особенностях эстрады в СССР растянулась на 50 страниц, и там возникли бои вплоть до больших жизненных драм.
       Странная история с нами приключилась. Ничто современное нас не объединяет, и такое ощущение, что никому это не интересно. Последней большой парадигмой, объединявшей интеллектуальную элиту, был постмодернизм – кто-то с ним боролся, кто-то был яростным адептом, он открывался то в архитектуре, то в литературе, то в историософии, люди друг от друга вполне себе зажигались. Но это было 20 лет назад. Поразительным образом за 20 лет больше не возникло ни одной новой интеллектуальной парадигмы, и даже больше того, в воздухе висит какой-то скепсис по поводу того, что она может возникнуть. Мир, во всяком случае в окружающей нас местности, очень изменился по сравнению с моментом краха СССР, но люди больше не интересуются узнать как.
       Казалось бы, новые экономические парадигмы, теории моды, пиара, новая историософия и новая политология должны быть у всех на слуху, но ведь этого и близко нет. То, что знакомо, опознаётся, но неинтересно в силу того, что это мы и так знаем, то, что не знакомо, люди будто отталкивают от себя, закрывая на это глаза. В сущности, наша картина происходящего неадекватна до изумления. Люди создают бизнесы, расширяют их, закрывают, придумывают новые формы жизни – мы не замечаем этого. Мы искренне полагаем, что деньги бывают двух родов, одни маленькие – зарплата, которую платят не вполне понятно за что, но раз платят, значит, им это нужно – и большие, и их воруют и получают в форме взяток (я прошу прощения у бизнесменов, они думают иначе, но их так не много, что можно не принимать их во внимание). Соответственно мы воспринимаем и государство, считаем, что оно притесняет, грабит, ворует, но сделать ничего нельзя, потому что всё решают без нас, и кругом ФСБ. Я извиняюсь, что говорю такие трюизмы, я не к тому, чтобы призвать меняться, я к тому, чтобы изумиться. Это, в общем-то, когнитивный аппарат времени позднего Брежнева, и фантастическим образом мы шагаем с ним по совсем другой реальности. Это всё равно как ходить в Тель-Авиве, ориентируясь по карте Киева.
       Нет, конечно, каждый индивидуально, в своей области очень далеко продвинулся и делает что-то совсем не похожее на то, что он делал бы в СССР. Один журнал издаёт, другой риелтор, третий девелопер, кто-то дизайнер, кто-то священник, кто-то ест в Сицилии устриц, а кто-то охотится на бегемотов в Африке. Но это частное дело каждого, и другим-то что. Нам были даны 90-е, и это был последний период, когда было общее ощущение, что нужно понять, как устроен мир, и это интересно, и от этого много зависит. Теперь это прошло. Теперь такое состояние, которое и называется "жить, под собою не чуя страны". А коль хватит на полразговорца, так помянем кремлёвского горца. И тут уж понеслось куча мнений о том, какой он всё-таки был негодяй, подлинная страсть и даже какие-то призывы к борьбе с ним. Как так давно сдох? А поговорить?
       И ещё чёткое ощущение, что всё фигня и ни фига не выйдет. Вот прямо с утра встанешь и понимаешь, что никакой модернизации не будет, враньё. Экономический спад не спадёт, пока ему самому не захочется, экономический подъём не состоится, даже если кончится экономический спад. И Медведев не перестанет быть президентом, и Путин никуда не денется. И измениться ничего не может, и продолжаться ничего не будет. Эй! Ну поменяйте кто-нибудь батарейку! В этом анабиозе можно быть и издателем, и дизайнером, и девелопером – поэтом нельзя. Мандельштам совершил самоубийство именно для того, чтобы прорвать это "мы живём, под собою не чуя страны". И прорвал. Но это ведь чудовищная цена, кто на такое способен? И потом – их ведь убивали, а с нами ничего такого не делали, мы сами как-то сошли на нет. Так что ни самоубийства не будет, ни жизни.

GQ август 2010

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив