Есть такая оптическая иллюзия: вам показывают

girl_robber — 29.09.2011


Есть такая оптическая иллюзия: вам показывают вертикальную полоску определенного цвета на некоем фоне, который от верха книзу постепенно меняет яркость. И полоска, ровно выкрашенная в один цвет, на более светлых участках фона кажется темной, а на более темных – совсем светлой. Если мысленно абстрагироваться от фона, замечаешь, что цвет полоски однороден по всей длине, но абстрагироваться от фона надолго не получается, и через несколько секунд вы снова целиком во власти иллюзии, несмотря на точное знание, каким именно образом вас обманывают. В Израиле чувствуешь себя в этой «самой светлой» части полоски, иногда почти физически ощущая, что тебя нет, слишком темен и насыщен окружающий цвет, слишком громок и всепроникающ звук, недоступные для тебя частоты, слишком яркая, по-восточному аляповатая, изобилующая декоративными образами картинка в качестве фона.



Единственное, что можно сделать, чтобы не раствориться полностью (а растворят вас бесцеремонно, не спрашивая позволения) и сохранить остатки и без того скудного разума – сделать шаг в сторону, выйти из общей картинки, пристроиться где-нибудь неподалеку и наблюдать за всей этой почти невыносимой пестротой со стороны, прищурившись, чтобы на сетчатку попадал ровно тот минимум света, который позволяет видеть, но не ведет к слепоте. Можно до максимума повернуть рукоятку звука влево, чтобы твой собственный голос исчез вообще, тем самым убрав точку отсчета для сравнений своего уровня звука с чьим бы то ни было. Тогда становятся различимее окружающие звуки, яснее и четче картинки.



В моей голове встроен и живет крошечный портативный осциллограф. Отходишь на небольшое расстояние от источника звука – и аппарат начинает улавливать сигналы, редко различимые в непосредственной близости. Сам же звук издают люди, толпы людей, как игрушечные пластиковые курочки нашего детства, заводившиеся в живот ключиком, бегут, торопясь успеть перед Рош-а-Шана закупить много-много ненужных вещей, чтобы подарить их родным и близким, которым уже некуда девать и некуда деваться от бесчисленных странной формы посудин, ваз, салфеток и других вещей, практическая польза от которых сомнительна и случается не чаще раза в год. И все нервные, всем надо сию секунду, они вас в очереди не видели, а значит, вас тут не стояло. И втайне наверняка ждут, когда этот день закончится и можно будет вернуться к своей привычной вальяжно-левантийской позе и ежедневной рутинной прозе... Цивилизация, город, трамвай, баня — вот в чем причина возникновения нервных заболеваний. (М.Зощенко)





Магазинчик Розы и Янива в канун праздника наверняка будет открыт до четырех.
Это единственный магазин, куда можно прийти в том, в чем ходишь дома, потому что пока ты переезжал 10 раз за 10 лет, они всегда были тут, всегда волшебным образом находились в сотне метров от всех твоих съемных квартир. Выбивая чек, Роза в тысячный раз спросит, как бы ей выучить английский, и расскажет очередную историю о том, как она испугалась и не хотела по приезде ходить в «эту израильскую школу, где вечный балаган и крики», как директор ходил к ней домой и упрашивал, чтобы она не бросала учебу, потому что таких умных девочек у него в школе больше нет. По дороге из магазине ты очередной раз дашь себе торжественную клятву брать с собой фотоаппарат, даже выходя на две минуты, потому что именно в эти минуты наверняка произойдет какая-нибудь сцена, которую непременно надо заснять, потому что передать словами невозможно.





Накануне Рош-а-Шана обязательно будут слышны разговоры о приближающейся войне, в обсуждения праздничного стола и фаршированной рыбы «как бабушка делала» буднично примешаются вопросы о том, когда вы последний раз меняли противогаз, советы срочно расчистить бомбоубежище «а то «расслабились, велосипеды и барахло свое там понабросали, а вдруг завтра война, и куда ви пойдете?». Но сейчас не война, а Рош-а-Шана, поэтому вскоре дискуссия снова вернется к бульонам, тефтелькам из рыбы и двум десяткам запланированных салатиков и мяс, чтобы дети – упаси бог – не остались голодными на праздник. «Йорам, - укоризненно говорит с американским акцентом один из собеседников, - вы пожилой человек, а так легкомысленны, разве можно думать о еде больше, чем о войне. Или вас совсем не беспокоит, что с нами будет?» «Беспокоит, - с серьезным лицом кивает Йорам, - Меня очень беспокоит, что начнется война, а я не успею съесть все рыбные котлетки, которые Сара готовит. Ты не представляешь, какие рыбные котлетки делает моя Сара!...»

Хотя ноги мои и в самом деле в кровавых ссадинах и немного припухли, я никаких особых страданий не испытываю. Немного печет - вот и все. Но мне уже приятно соглашаться с ними, приятно чувствовать себя страдающим, когда признаки страдания очевидны, а на самом деле никакого страдания нет, так что сочувствие воспринимается как поэзия чистой прибыли. Я ощущаю, как тепловатая сладость лицемерия разливается у меня в груди. Ноги мои в крови - значит, я страдаю - таковы правила игры, которую предлагают мне взрослые, и я ее с удовольствием принимаю. (Ф.Искандер)







Мне кажется, что Древний Рим погиб оттого, что его императоры в своей бронзовой спеси перестали замечать, что они смешны. (Ф.Искандер)

С нами Древний Рим не случится - мы смешны. Мы действительно невероятно смешны. Со всеми своими трехнедельными приготовлениями к празднику, который длится два дня, с трехчасовыми выездами на природу на больших машинах, потому что в маленькую не вместится все это мясо, которое вы собираетесь съесть в лесу, убеждая окружающих, что на природу едете только и исключительно ради детей, которым жизненно необходимо подышать свежим воздухам 30градусного нагрева, со своими собаками, которые, растерявшись от убийственного запаха мяса со всех сторон, будут оголтело бегать по лесу между столиками и подкармливаться у всех без разбору. К вечеру они вернутся домой и завалятся отдыхать, уставшие и объевшиеся, потому что «собака тоже еврей, у нее тоже праздник», как сказал многодетный молодой папаша, вырывая из зажатого кулака у икающего от обжорства ребенка и давая чужой животине с руки кусочки жирного кебаба.











У арабов-строителей нет еврейского нового года, поэтому они, покачиваясь на лесах и глядя на суетящихся евреев с высоты второго этажа, громко переговраиваются и о чем-то посмеиваются. Мимо недостроенного здания проходит девушка неземной красоты, маленькая, изящная, с точеной фигуркой, в немыслимо коротких шортах. Девушка частит каблучками и при каждом шаге рыжая ее шевелюра как живая подпрыгивает вверх. Арабы на мгновение замолкают, не сговариваясь спрыгивают с лесов и начинают, перебивая друг друга, клеиться к девушке, щедро перечисляя по-русски все достоинства ее телосложения. Девушка, невозмутимо спокойная, поворачивает голову в их сторону, на мгновение демонстрируя мне, сидящей в сторонке, греческий профиль, оценивающе смотрит огромными глазами (ну, чисто волоокая Геба) на приставал, без улыбки, но и без тени раздражения бросает жесткое, короткое исчерпывающее «Отъебитесь», отворачивается и идет дальше. Арабы, опять не сговариваясь, залезают обратно на леса и продолжают работать, теперь уже молча.

Местный сумасшедший выходит покурить на автобусной остановке возле дома, на нем джинсы, порванные на коленях, вокруг него с десяток грязных сумок, из которых торчит всякое подобранное барахло. Он раскачивается и тихо поет, через раз не попадая сигаретой в рот, роняет пепел на штаны, но мелодию воспроизводит идеально. Завидев меня, он каждый раз вскакивает, подхватывает кое-как все свои сумки и несется ко мне через дорогу, крича «Шалом, мотек шели!» (Привет, моя лапочка!). Люди, ожидающие автобусов на остановках по обе стороны проезжей части, оборачиваются и смотрят на меня. Я дежурным жестом поднимаю руку, приветствуя сумасшедшего, он успокаивается, возвращается туда, где сидел, и через секунду снова раскачивается и поет, как будто только что никуда и не бежал. «У нас в городе не только люди, у нас даже кошки и птички иногда сумасшедшие», - доверительно говорит мне дочка. «Не в городе, в стране», - поправляю я, и дочка неожиданно по-взрослому смеется.

Я полагаю, чтобы овладеть хорошим юмором, надо дойти до крайнего пессимизма, заглянуть в мрачную бездну, убедиться, что и там ничего нет, и потихоньку возвращаться обратно. След, оставляемый этим обратным путем, и будет настоящим юмором (Ф. Искандер)











В магазине в очереди за внезапно к празднику подешевевшей парфюмерией две женщины по-русски и двое мужчин на иврите обсуждают семейную жизнь, правительство, детей, цены, становящуюся невозможной жизнь и необходимость с этим что-то делать. Мужчины жалуются на усталость, растущие материальные запросы жен и наглость детей, которых «становится все больше, так мы к 50 годам свой детский сад откроем», под ногами у них путаются дети, они ползают по полу, расстегивают мужчинам сандалии и норовят схватить какой-нибудь дорогостоящий флакончик с удешевленным одеколоном. Две женщины отвлекаются от темы своей беседы и начинают, осуждающе глядя на всю эту возню, говорить о том, что «вот они детей наделают, а потом ни воспитать, ни обучить такую ораву не могут». И, будто услышав, каждый из мужчин, не прекращая разговора, одной рукой легко, как котят, подбирают с пола поочередно всех своих отпрысков, отряхивают их и, целуя детей в макушки, ставят их рядом с собой, крепко схватив тех за руки. Дети пытаются вырваться, но папина рука непобедима, и они затихают, а мужчины как ни в чем не бывало продолжают беседу, в итоге придя в к сакраментальному «бог с ним, что дети балбесы, жена сука, молочное дорожает, любовница капризничает - гори оно все огнем лишь бы не было войны».

…Все неистовства кровосмесительства представляются мне более безобидными, чем ужас Хиросимы, Бухенвальда, военного трибунала, полицейского террора и пыток; в тысячу раз безобиднее, чем лейкемия и другие "приятные" последствия генетических исследований наших ученых. Никто никогда не заставит меня искать в сексуальных порывах людей критерий добра и зла. Мрачная физиономия какого-нибудь выдающегося физика, рекомендующего цивилизованному миру продолжать ядерные взрывы, мне куда более ненавистна, чем мысль о том, что сын спит со своей матерью. На фоне интеллектуальных, научных и идеологических извращений двадцатого века сексуальные извращения находят в моем сердце самые нежные извинения. Женщина, занимающаяся проституцией за деньги, представляется мне сестрой милосердия и честной дарительницей хлеба насущного по сравнению с проституцией ученых, продающих свои мозги для разработки генетических ядов и атомного кошмара. По сравнению с душевными и умственными извращениями, в которые пускаются предатели рода человеческого, наши сексуальные измышления - включая продажные и кровосмесительные, - вокруг трех жалких сфинктеров, которыми наградила нас природа, выглядят ангельски невинно, как улыбка младенца. (Ромен Гари)





Какой fucking новый год, думаю я, проходя босиком по кромке теплого моря и глядя на туристов, совершенно ошалевших от счастливой возможности поплескаться в почти тридцатиградусной воде в конце сентября, и вспоминая анекдот про «не путайте туризм с эмиграцией».

Я не отчаялся. Но моя чрезмерная любовь к жизни сделала наши с ней отношения очень трудными, как трудно любить женщину, которой нельзя помочь, которую нельзя ни изменить, ни оставить. (Ромен Гари)



... но можно сделать шаг в сторону, выйти из общей картинки, устроиться где-нибудь неподалеку, повернуть регулятор звука до упора влево. Смотреть и слушать, слушать и смотреть в ожидании волшебного момента, знамения, когда в этой тишине сверху послышится голос, что-нибудь хорошее, жизнеутверждающее и спасительное.

И он раздается. Снизу.
«Ты забыл хумус! – возмущенно отчитывает кого-то рассерженная женщина, - Как теперь без хумуса Рош-а-Шана отмечать?» И неуверенный мужской голос что-то безнадежно басит в свое оправдание. Но оправдания нет. Потому что нельзя, нельзя отмечать еврейский новый год без хумуса.
Совершенно, я считаю, невозможно.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив