Еще один кусок из длинного предлинного романа, который давно пишу

zuzlishka — 09.09.2016 1947 год.
К Лизе, врачу в Ташкенте, приезжает выжившая в лагере мать.Лиза живет у старика профессора Алишера Ходжаева, друга отца. Ее отправили к нему в Ташкент, когда арестовали мать в 1938 году.

Мать искала работу, ходила на рынок по мастерским.
Однажды пришла битая: стянула горсть леденцов у торговки.
-Мама, ты ведь не голодная, ты сейчас лучше многих живешь. Зачем?
-По привычке. Привыкли там, если зазевался.
Там, тогда – это про лагерь, про десять лет. Слово лагерь она произносила редко, обычно сильно выпивши. Лиза заметила, что наливки в буфете становится меньше. Застала мать, отхлебывающую прямо из бутылки.
-Я немножко, - смутилась она, - нечасто.
Потом Лиза проверила исчезла другая бутылка из буфета, непочатая, стоявшая сзади. Нашла ее потом под матрасом у матери.
-Давай честно, хочешь выпить, скажи. Мы ведь семья, в семье не воруют.
И стыдно, перед Алишером стыдно.
-Лиза, у меня много ужасных привычек, мне надо одной жить. Я уже привыкла одна. И ты привыкла без меня.
-Негде тебе жить одной. Всё. В выходной пойдем вместе смотреть доски объявлений в парке. Насчет работы тебе.
В парке Горького таких досок было несколько, до темноты возле них толпились люди, в основном немолодые женщины, мужчины-инвалиды, подростки. Работы были в основном для сильноруких: стирка, стройка, но встречались и конторские.
-Мама, это для тебя: «Детская колония ищет хормейстера».
-Меня не возьмут после всего.
-Тут кого только нет, после всего и другого, и вообще после. Попробуй.
-Я не люблю детей, ты же знаешь. У меня не получится с ними.
-Да? Не знала. А как же я?
-Ты всегда взрослая была.
-Ну, наверно, я взрослая была, потому что ты меня не любила, да? Хотя что сейчас говорить. Я уже взрослая, да.
-Я не то хотела сказать, любила, не любила – слова. Старалась делать как надо, чтобы тебе хорошо было, удобно, чтобы ты сильная выросла.
-Сильная я, сильная. Завтра поедем на Хадру, это там, в старом городе. И не кури при детях, не матерись, так сказать, долагерно присутствуй.

Ехали долго, с пересадкой. В трамвае было холодно, прижимались друг к другу. Потом шли глухим переулком, глиняные стены, редкие ворота в них. Наконец в конце показался белый двухэтажный дом с зарешеченными окнами, с боков шел высокий железный забор с колючей проволокой наверху. Сбоку был электрический звонок, пронзительный, как сирена. В двери открылось окошко.
-Мы по объявлению. Насчет работы хормейстера.
Солдат явно не понял, но дверь открыл и пригласил внутрь. Они оказались в маленькой прихожей, огороженной от коридора решеткой. Двое солдат сидели на лавке, видно было, что дремали, а теперь испуганно таращились.
Вскоре появилась женщина в военной гимнастерке, в галифе, но в ботинках.
Начальница колонии. Прошли к ней в кабинет, подали документы.
-Вы дочка будете? Мне ваше лицо знакомо.
-Я хирург в военном госпитале.
-А, понятно, я там лечилась несколько месяцев. В сорок четвертом году.
-А вы музыкант? Педагог?
-Была. Раньше, до войны преподавала фортепьяно. В другом городе.
-Понятно.
-В лагере хор был, пели, я тоже.
-Туберкулез, сифилис, заразное было? Извините, должна спросить.
-Нет, вот справки, маму осматривали в больнице, и все анализы она сдала.
-Понятно, - начальница просматривала документы, ну что ж, отлично, пойдемте познакомимся с нашими певцами. Тяжелых преступлений нет, только мелкая уголовщина, драки, воровство, мы милицейские, вы понимаете, что я хочу сказать. Все бывшие бездомные. Теперь сытые, при порядке. Уже хорошо. Вам будет плата, карточки, уголь, если нужно.
Прошли по скрипучим полам в небольшой зал, стены крашенные голубой краской до половины, лепнина на потолке и небольшой деревянный помост – сцена. Перед ней ряды железных откидных стульев, как в кинотеатре. На стенах портреты, все те же, и несколько незнакомых, явно из прошлой жизни: пенсне, высокие воротники с галстуками, на другой стене между зарешеченных окон - Горький в поддевке, Пушкин.
-У нас есть аккордеон, горны, барабан. Обещали пианино на следующий год. Мы в этом здании недавно, обживаемся. В зале было холодно, на сцене в углу - небольшая печка буржуйка. Солдаты привели детей - сорок штук бритых голов, коричневые рубашки, солдатские ремни. Построили в два ряда по росту.
-Вы с ними строго, и подзатыльник дать не отказывайтесь. Понимайте наш контингент. Сумочку держите закрытой, из виду не теряйте, и чтоб за спину вам не заходили. Испугались? – тихо инструктировала начальница.
-Я пуганая уже. Не беспокойтесь.
-Здравствуйте, меня зовут Евгения Максовна. Будем петь.
-Тююю, беспалая! - раздался хриплый свист.
-Кто там голосит? Ну посмелее, кантором назначу.
-Ну я, - скрестил руки на груди, смотрит гордо, оспяные рытвины, пол-уха отрезано.
Мать подошла к нему вплотную и прошипела: а ты, казачок, заткни хавло.
-А если не заткну, дохлая?
-Тогда я тебе заткну, глиной забью, понял? - прошипела в ухо.
Замолчал, скривился.
-Что она сказала? Теребили, тянули шеи.
-Тайна, - мать подняла руку, - Ша!
Некоторые опустили глаза - на ее обрубки пальцев не смотреть.
-Ну, вижу, справитесь, Евгения Максовна, - начальница улыбнулась, - дети, музыка вас цивилизует, людьми станете.
-В затылок равняйсь! -вдруг рявкнула она, и солдаты стали выводить детей из зала.
Ехали домой, и мать посмеивалась: теперь с другой стороны побуду, с вертухайной. Лиза молчала, жалела, что привела мать сюда.
-Мы можем отказаться, подумай еще.
-Нет, мне интересно стало, как музыка их цивилизует, и они станут людьми. Стало быть, не люди сейчас, хвостатые-рогатые. А потом строем с песнями построят коммунизм. Жаль, поплясать не удастся, с лопатой и киркой.
-Мама, для меня самые милые воспоминания, как ты меня музыке учила. У меня спокойная сытая жизнь была, а у них кошмар. И посреди кошмара музыка.
-Ладно, «Оду к радости» будем петь. Дома ноты есть?
-Не знаю, нет времени играть, найдем, если надо.
-Мне перчатки надо и палочку в руку. Не хочется младших культей пугать.
-И вообще, мы должны сохранять нашу жизнь, - назидательно говорила Лиза, когда они шли по заснеженной улице. Торопились, озябли.
Мать внезапно остановилась.
-Мы должны сохранять нашу жизнь? Нашу - эту какую? Вот лагерная - она же моя! И прижимал вертухай к стенке, насиловал - тоже моя! И до революции моя , в нашем варшавском доме, в бархатных платьицах в Лазенках за белками бегала!
Которая в Лазенках, ту жизнь сохранять будем? Так она в Лазенках осталась, поедем в Лазенки, вот сейчас прямо, собирай манатки! И устроим там такую жизнь. Хотя, наверно, и Лазенки не существуют уже, немцы смели. Да и твоя жизнь вначале милая была - нашу квартиру московскую помнишь? На Кремль с балкона смотрели - вон там наш ненаглядный не спит, весь в заботах о нашем счастии!
Эх, сколько ни гнулся твой отец, не помогло, только и распрямился, во рву после расстрела.
-Мама, тише, замолчи, я не хочу это слушать.
Мать уже кричала.
-Такие не выживают. Их уничтожают первыми. Они свидетели, сами себе свидетели - он ведь в гражданскую рубил саблей направо и налево. А потом раз – университеты-аспирантуры. Двас - академик! Трис – труп подвальный.
У такого жена должна быть культурная, из бывших, немного иностранка. Вот я и пригодилась новой власти.
-Почему ты мне ничего не рассказывала раньше?
-Не принято было, пролетарских гениев изображали. Выше купцов никак нельзя. Да и купец должен быть из бывших крепостных. А я дворянка, не приведи господь.
Мать замолчала, пригнулась, пыталась зажечь папиросу на ветру.
-Мне кажется, что я жила в аквариуме, стеклянном, где не слышно ничего, а через стекло - Кремль.
-Ну да, держали тебя в аквариуме, любили, нежили. Отец очень тебя любил. Надеялся за границу отправить. В Австрию, или в Польшу. К мачехе моей. А вышло бы к Гитлеру под крыло.
-К мачехе? Это кто?
-Няню твою помнишь в Вене была? Вот она моя мачеха и есть, вдова моего отца, может, жива еще. Все-таки чистокровная немка. Не пустил ее твой отец с нами в Москву на счастье, а то первая бы в Соловки потопала.
-Почему мне не рассказывали ничего? Все умерли, все погибли, не семья, а кладбище!
-Так у всех кладбище. В Европе хоть перерыв был между войнами, а у нас не было перерыва. Знаешь, я только об одном жалею, что не сбежала с тобой в Вене. Хотя нашли бы, наверно. Нащупали бы.
Ну ладно, ты встала на ноги. Может ОН сдохнет скоро, успеем пожить еще.
Вдруг они поняли, что уже прошли свою улицу, возвращались быстро, молчали в темноте.
Дома Ходжаев беспокоился. Ходил по комнатам, уже два раза подогревал чайник.
-Нам повезло сегодня.
Мать рассказывала ему про новую работу, вместе искали ноты.

Лиза легла раньше. Пыталась вспомнить свою немецкую няню в Вене. Приходя к ним, няня складывала перчатки в шляпку, и потом, уходя, долго прилаживала ее, закалывала шпильками на волосах. У нее было много мелких привычек: сморкалась в платочек, который хранила за манжетой. Длинный мундштук протирала замшевой салфеткой, курила сосредоточенно, выпуская дым, поднимала голову. Ела медленно, очень маленькми кусочками.
Говорила тихо, никогда не ругала Лизу, поправляла ошибки красным карандашом. Однажды взяла Лизу в церковь. Огромную, гулкую, Лиза бегала вдоль темных дубовых скамеек, пока няня исповедовалась, стоя на коленях возле комнатки, маленькой, как шкаф.
-Боженька, ты где?
-Лиза, Бог – это дух наш, он везде, - строго говорила няня, поднимая руки. Лиза послушно смотрела вверх, на темные фигуры внутри купола: кто из них?
Дома рассказала отцу, он рассердился, и больше Лиза не ходила в церковь. Вскоре они уехали в Москву, и крестик, который няня сунула матери для Лизы, потерялся. Или выкинули его по дороге.
-Какие банальности, - думала Лиза, - как будто смотрю немое кино, а там бродит аккуратная немецкая дама… и каждая девочка, у которой была немецкая няня, вспоминает шляпки-перчатки? Что было такого особенного, только у нее, только у Лизы? Она не могла вспомнить.
Люди прошлого существовали сами по себе, без нее. Издаля, в темноте. Она боялась приблизиться к ним. Боялась, что вытащат из нее силы, уведут туда, в несостоявшееся.
Она вдруг ясно представила несостоявшееся. Лагерь для ЧСИР. Вот ей почти тридцать лет, а она видела прежнюю Лизу в сытом раю. Ну конечно, лагерь для ЧСИР, и ничего другого не светило той Лизе.
Вдруг она ощутила себя счастливой, такой счастливой! Как она любит всех, Ходжаева, мать, умерших возлюбленных, друзей, работу. И Город, этот скромно ждавший ее любви пыльный провинциальный, нищий, на краю привычного мира. Тренькающий разбитый трамвай, шорох сухих скукоженных листьев, горячий ветер, гомон птиц в кронах чинар, горький запах хризантем осенью, шум арыка. Слепые узбекские улицы без окон, русские тенистые бульвары с деревьями, их стволы покрашены известью, полукруглый сквер с чугунными решетками, цветочный павильончик, деревянный, резной, сказочный - ее любимое место.
Лиза Ходжаева тихо смеялась в подушку. Завтра надо устроить праздник, купить изюм и орехи.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив