ЕГО ЖИЗНЬ В ИСКУССТВЕ (рассказ о Биневиче)

maroosya — 26.01.2013 Зигмунд наш страшно всего боялся. Он был чемпионом мира по трусости. Но даровитый — невероятно. Ну есть такой закон природы — кто талантливый, тот обязательно немного чокнутый. Зигмунд после окончания училища культуры руководил школьным театром. Репетиции обожал, спектаклей боялся. Боялся генеральных прогонов, просмотров боялся. Боялся начинать пьесу, боялся показывать. Боялся гостей. Ужасно боялся директора школы и папу ее, Георгина Виореловича. И была причина… Честно говоря, в данном конкретном случае мы все боялись. И директора школы, и папу ее, Георгина Виореловича. Сейчас объясню.

Это только один Константин Сергеевич уважаемый во время репетиции ходил за кулисами бесшумно на цыпочках, разговаривал шепотом. Но очень и очень сложно, как оказалось, ходить на цыпочках за кулисами во время репетиций школьного театра и говорить шепотом для нашего директора школы. Особенно для нашего директора школы. Директриса Маргарита Георгиновна (мы ее звали Маргарина Маргариновна), когда шла к нам в актовый зал смотреть, нет, посещать репетицию нашего школьного театра, ее было слышно ого как далеко. Она тупала грозно и уверенно, как Мороз-воевода. Гребла, пихала ногами пол. Чапала вразвалку и очень громко бряцала медалями и ключами. И сопела. Всегда в сопровождении папы своего, Георгина Виореловича, — завхоза школы и по совместительству военрука, последнего среди нас всех, людей доброй воли, носителя тайных знаний по гражданской обороне. Маргарина и Георгин по праву считали школу своей вотчиной. И школьники им очень мешали. Кстати, заметили, что частенько учителям мешают работать школьники, врачам — больные: путаются под ногами, стонут и жалуются? Проводникам в поездах — пассажиры: все им не так. Продавцам в магазине — покупатели: и чего ходят? Официантам в ресторанах — посетители: все время есть хотят. А Маргарите и Георгину мешали и ученики, и внешкольная работа после уроков — например, школьный театр. Георгин вообще считал, что внеклассную работу надо отменить как обороноопасную. Всех разогнать по домам, уложить под койки и с нетерпением ждать сигнала тревоги, активно поддаваясь панике, прижимая к груди документы, заготовленный предварительно противогаз и сухой паек на три дня. Георгин, кстати, если отвлечься, это такой цветок лохматый растрепанный. Георгин, папа Маргарины, был, наоборот, совсем не душистый цветок, а лысый и всегда немножко пьяненький дядька.
Они входили в актовый зал, врывались шумно, как деревянные солдаты Урфина Джуса, в тишину репетиции, и Маргарина тут же громогласно перебивала проникновенный трепетный монолог нашей блистательной Наденьки Титаренко…
Она возмущенно взвизгивала:
— Шо-шо?! А ну-ка чёчче! Чёчче слова, Титаренка! Чёчче и громче! Чёчче и громче!
Военрук Георгин вторил:
— Аччётлива и звонка! Понял, Биневич? — строго спрашивал он руководителя нашего школьного театра Зигмунда — Понял? И что это они у тебя вразброску так стоят по сцене? А ну-ка построилися, подровнялися! Грудь четвертого человека! А то что это совсем… Я что, театр не понимаю, что ли… Вот так — и видно всех, и слышно! А если про любовь там, стали двоя навпротив: ты — тут, а он — так, оба боком, и рассказываете… Ты — той, а та — тебе. От тако!
— Тэ-э-к! Слова повторить! И по домам! — заключала Маргарина проверку.
И удалялась строевым шагом обходить владенья дозором, звеня ключами, медалями и папой своим, Георгином… Направлялись они потом в танцкласс, наверное, учить детей танцевать.
Наденька Титаренко долго приходила в себя, настраивалась и потом начинала дрожащим от волнения голосом:
— «…Я вчера за Волгу смотрела…»
Второго, контрольного, пришествия Маргаринов обычно не было. Мы о них забывали и репетировали до вечера уже спокойно.

Он такой был талантливый, наш Зигмунд, такой… Глаза загорались, душа играла, стояла такая вибрация счастья в воздухе, когда он вел репетицию… А уж спектакли! За исключением Маргариновой семьи, все были в восторге, в школу на спектакли ходил весь город. И какие-то важные гости из нашего областного театра, покровительственно похлопывая Зигмунда по плечу, сказали:
— Надо, Зигмунд, надо поступать! Но только на режиссерский. Потому что как актер, Зигмунд, ты катастрофа, ты, Зигмунд, стихийное бедствие на сцене.
И правда: он выходил на сцену, дрожа коленками от страха, и тут же забывал свои реплики. Потому что, во-первых, боялся, а во-вторых, сосредоточенно наблюдал игру своих актеров. Когда ему нравилось, он бормотал тихо: «Хорро-шо-о-о…» или выкрикивал: «Да! Да!» Когда не нравилось, фыркал: «Чепухня!» или «Нет!» И для того, чтобы побыстрей смыться, он произносил первую и последнюю реплику своих монологов и удалялся с чувством выполненного долга, попутно переворачивая декорации, цепляясь за бутафорские кусты одеждой, теряя на ходу приклеенные бороду и усы…
Никогда не забуду, как наш Зигмунд, уже будучи маститым режиссером черновицкого театра «Синтез», в роли Гемона, сына Креонта, в пьесе Жана Ануя «Антигона» вместо двенадцатиминутного наполненного болью, страстью, силой и философией монолога выскочил на сцену, из позиции «сам дурак!» петушиным дискантом склочно вякнул: «Народ тебе этого не простит, папа!» — и быстро смотался, оставив и Креонта, и зрителей в недоумении, кто это был, что это было…

А тогда Зигмунд решил поступать на режиссерский. Решил-то он решил, но очень боялся. Страшно боялся. Границ его страху не было. Первый раз поехал в Москву и сразу сбежал назад, в том же поезде. Второй раз он собрал все свое мужество и дошел до приемной комиссии, но потом опять дал деру. Третий раз два друга привезли его под конвоем, сидели на скамейке под окнами Щукинского училища, пока он подавал документы и проходил все предварительные прослушивания. Он вызвал интерес у приемной комиссии, любопытство у преподавателей, сам был обнадежен и взбодрился… Его охранники обрадовались, потеряли бдительность, ушли пить пиво — Зигмунд почувствовал свободу и пустился наутек. Бежал, обгоняя поезда метро, мчался впереди автобуса, успел на поезд и оказался дома на два дня раньше, чем его охрана. В следующий раз с ним поехал самый большой его друг Ленька Чупак — и душой большой, и форматом — великан двух метров и двух с половиной сантиметров. Огромный, как Кинг-Конг. И такой же красавец. Его задача была поддерживать, подталкивать, подпихивать и отлавливать Зигмунда в процессе поступления в театральное училище. Вместе они дошли до второго тура.
Наступил решающий день.
В экзаменационной комиссии сидели мэтры, знакомые по кино, прессе и телевидению… Один из них, очень пожилой, полный, косматый, с крупными чертами лица, дремал…
Зигмунд боялся. Очень боялся… Особенно этого, лохматого, спящего…
— Ну? — приветливо обратилась к нему красивая пожилая дама в белой блузе с камеей.…
— Ы? — Тупо по-бычьи наклонил голову в ее сторону Зигмунд.
— Что читаем?
— Гоголь…
— Ну-ну… Пожалуйста… Ну? Не волнуйтесь, э-э… — дама заглянула в бумаги. — Не волнуйтесь, Зигмунд Павлович. Замечательно! Гоголь! Так… Ну-ну?
— Отрывок! — с надрывом вскричал Зигмунд.
— Так-так… — успокаивала его дама с камеей. — Отрывок… Ну?
— «Вий»… Отрывок… «Вий» — еще немного, и Зигмунд должен был разрыдаться.
— Читайте же, Зигмунд Павлович! Ну читайте! — теряла терпение дама. Она, собственно, привыкла к таким вот странным, талантливым полусумасшедшим людям, но уговаривать этих альтернативно одаренных артистов становилось уже утомительно.
— Читайте же, Биневич, читайте! — повысила тон дама.
Зигмунд помялся, кашлянул и завыл, не отрывая взгляда от спящего:
— П-поднимите… Поднимите мне ве-е-е-ки!!! Поднимите!!!
Спящий вздрогнул, испуганно всхрапнул, поднял тяжелые веки и, не мигая, уставился на Зигмунда бессмысленными сонными глазами.
— Ой, мама… — выдохнул Зигмунд и остановился… — Щас…— прошептал он. — Я щас… Там… Мне… надо… Туда….— Зигмунд, пятясь и кланяясь, кланяясь и пятясь, спиной дошел до двери, тыкая пальцем на выход, не глядя нащупал ручку двери и быстро исчез. Не успели экзаменаторы переглянуться и пожать плечами, как дверь распахнулась и большая твердая рука Леньки Чупака вбросила Биневича обратно в зал. Перебирая и шаркая ногами, как на льду, балансируя руками, чтобы не упасть, Зигмунд вбежал и, отчаянно тормозя, резко остановился перед столом комиссии. Следом просунулась Ленькина рожа, хмуро повела носом, удовлетворенно кивнула, мигнула глазом и исчезла. Дверь плотно и тихо закрылась.
Опять ничему не удивляясь, красивая дама, сложив руки под грудью, призывая к вниманию своих коллег, кивнув вправо и влево, предложила:
— Продолжим!
Ну и потом все пошло как по маслу. Оказывается, иногда для того, чтобы у человека все сложилось хорошо, надо просто крепко дать ему по шее.
Словом, в этот раз Зигмунд поступил в театральное училище. И учился там с огромным удовольствием. На время сессий бывший школьный, а впоследствии городской молодежный театр скидывался и отряжал в Москву Чупака, чтоб тот подстраховал Зигмунда на экзаменах. В училище Зигмунда любили. Ко всем своих талантам и чудачествам, он был - копия молодой Вахтангов на большом портрете в репетиционном зале училища. Старые преподаватели даже вздрагивали…
Дипломный спектакль Зигмунда произвел эффект… нет, не бомбы, нет – свежего ветра, морского бриза. Он принес в наш город надежды, и веру в перемены… О Зигмунде заговорили и писали долго, подробно, по-разному, но с уважением еще и еще… И мы ждали от Зигмунда чего-то… Ждали, ждали… Зигмунд поверил в свои силы. У него были грандиозные планы.
Его, дипломированного режиссера Зигмунда Биневича пригласили работать в наш областной музыкально-драматический театр имени Ольги Кобылянской, но что-то у него там с самого начала не сложилось. Во-первых, с теми режиссерами, которые там уже мастерили представления веками… А Зигмунду некогда было с ними договариваться, им льстить, да он и не мог — боялся. Как всегда боялся. Потом, что-то с ведущими актерами не сложилось…Потому что Зигмунд по обыкновению пошел по любительским театрам, по ЖЭКам, по дворам и подъездам искать молодых людей со светлыми выразительными лицами, живой пластикой и нестандартными реакциями, и имел наглость тут же назначать их на главные роли… Говорят, что и репетиции вел не на том языке, на котором надо было, хотя актеры его и так понимали, с полуслова, с полувздоха, и репертуар подбирал, скажем так, сомнительный с точки зрения дирекции театра. А после того, как ему сделали странное замечание, которое нет смысла тут цитировать, потому что оно бессмысленное (это когда он из приемной дирекции театра говорил по телефону со своей старенькой мамой, говорил на идиш, мама по-другому плохо понимала, особенно по телефону, а директор театра… Да ну его, директора нашего театра!) после этого случая Зигмунд уволился. Этим все и закончилось. Он уехал с семьей в Израиль — открыл кондитерскую, печет пирожки, печенье, пирожные… Процветает. Театр на дух не переносит.
И ничего не боится. Не боится ничего!
(с) Марианна Гончарова

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив