Дмитрий Быков // "Дилетант", №12, декабрь 2017 года

ЛЕВ ТРОЦКИЙ

1

Большинству современных российских читателей революция не то чтобы не нужна или страшна, но скорее скучна: мы ещё не научились рассказывать о ней интересно. Фильм о Троцком, вышедший на Первом канале, с большой рекламой и с Хабенским в главной роли, вполне мог получиться увлекательным и даже сенсационным (и может статься, кто-то именно после него заинтересуется одной из ярчайших фигур десятых-тридцатых годов), но и этому фильму не помешало бы немного глубины. Хорошо, впрочем, и то, что в нём появился элемент пародийности, то есть чисто стилистического юмора. Все привыкли говорить о революции с пафосом — либо с красным, либо с белым; для одних она триумф, для других трагедия, все чтут память жертв, но революция состояла не только из жертв, не из репрессий со стороны царской и комиссарской власти, не из идейной борьбы в конце концов. Это было время, когда каждому дано было показать свой исторический максимум, прыгнуть, что ли, в следующий класс — и в школьному в классовому в оценочном смысле. Люди, которым в лучшем случае светила бы карьера провинциального журналиста, создавали армию и флот, распоряжались тысячами жизней, определяли словарь и стиль эпохи. Естественно, при этом они выглядели когда величественно, а когда и смешно — именно потому, что скачок оказался слишком резок; и блестящая репутация Ленина держалась отчасти и на том, что он, вчерашний полунищий эмигрант, оказался руководителем гигантской страны и сумел в этом положении выглядеть органично, без кричащих стилистических диссонансов. Ленин потому и стал героем анекдотов, что в реальности смешон не был, Россия, так сказать, досочинила его облик; и анекдоты в основном одобрительные, а не как про Брежнева. Про Троцкого анекдотов не было, потому что он, во- первых, и сам выглядел подчас анекдотически, при всём своём демонизме (и во многом благодаря ему), а во-вторых, анекдоты рассказывают про своих, родных. Этот был чужой, демонстративно нездешний. Потому и фильм о нём получился пародией.

И странно подумать, что от всей его огромной кипучей деятельности, ораторских шедевров, бесчисленных книг, разъездов по фронтам и организационных подвигов осталось в России одно фольклорное выражение — п...т, как Троцкий. Конечно, это во многом следствие советской пропаганды, которая пятьдесят лет кряду чернила его имя и марала достижения, иногда вполне реальные, но вышло так, что эта пропаганда пала на добрую почву — про Ленина небось чего только не говорили: и про немецкий шпионаж, и про кровавые репрессии против священников — и как-то ничего к нему не липнет. А Троцкий был изначально чужой, враждебный, и этот порок, позволивший пропагандистам отрубить его от русской революции, заметнее всего в стилистике его писаний. У нас много писали и говорили про стиль Сталина, про полемические и агитационные приёмы Ленина, но Троцкий, чья стилистика доселе не подвергалась анализу, был в гораздо большей степени писателем, чем эти двое. То есть Ленин, даже называя себя литератором, никогда о литературной карьере не мечтал, а Сталин и подавно написал очень мало, терпеть не мог этого занятия и даже, кажется, вопросами языкознания занимался по причинам чисто политическим (тут было, мне кажется, не без старческой паранойи, когда человек решил, что всё дело в языке и надо срочно им заняться). Троцкий, напротив, по преимуществу писатель и в революцию пошёл главным образом для того, чтобы потом описывать свою в ней роль. Это немного напоминает (хотя других аналогий нет, конечно) Гитлера, всю жизнь считавшего себя прежде всего художником (он кокетничал этим, но, думается, это была для него самая лестная идентификация). Он мечтал — об этом есть в «Застольных разговорах» — после окончательного установления всемирного рейха бродить по Италии, любоваться полотнами старых мастеров, делать пейзажные зарисовки... Тихий благодетель человечества, бродящий по осчастливленному миру с простым ящиком живописца, мольберт там, кисточки... (И чтобы, конечно, тысячная охрана в почтительном отдалении.) Самоупоение всегда в нём преобладало, но важно ведь, каким он больше всего себе нравился: не полководцем, не оратором, а художником. Он, вероятно, и весь свой рейх считал гигантской художественной практикой, отдельные теоретики во второй половине XX века до такого договаривались — истинная живопись, мол, это кровью по земле, людьми по географии...

Троцкий больше всего себе нравился говорящим и пишущим, и написал много, и всё это почти художественная проза: двухтомный «опыт автобиографии» — «Моя жизнь». Сборник литературно-критических статей «Литература и революция». Несколько книг политических портретов. Перед смертью работал над книгой о Сталине, второй том которой — самый интересный кусок, про двадцатые — остался недописанным из-за того самого ледоруба. И это не тот случай, когда человек, искусственно оторванный от делания революции и от государственной деятельности, в отчаянии заполняет досуг воспоминаниями и полемикой. Нет, он и на пике своей революционной карьеры при первой возможности хватался за перо и писал не о государстве и революции, а о философии, истории, словесности... Это он в одной из послеоктябрьских речей сказал, что не знает запаха более возбуждающего, более зовущего к деятельности, чем запах свежеотпечатанной книги. Биографы особенно подчёркивают его полное писательское бескорыстие: в двадцатые он издавал полное собрание сочинений — тринадцать томов речей и статей, пять томов по военному делу. И не брал гонораров: ему хватало, во-первых, и, как все маньяки, он был бескорыстен, а во-вторых, наградой он считал саму возможность заполнять собою литературное пространство. Почти все, кто исследовал его биографию и личность, признавали: из всех деятелей русской революции — кроме, разумеется, Луначарского, который и в революции-то участвовал меньше, чем в литкритике, — Троцкий был наиболее писателем, и как ни горько это признавать — так себе писателем.

Это лишний раз доказывает нам, что сущность русской революции была не в политике, не в теории, не в идеях, а в чём-то стихийном, универсальном, Троцкому совершенно недоступном. Вот Ленин — при всём своём прагматизме, экономическом детерминизме и прочих прозаических убеждениях — что-то такое чувствовал, был у него революционный азарт, почти блоковская способность «отдаваться стихии». Троцкий интересуется не стихией, а тем, как эта стихия развевает его шевелюру, как он вообще на её фоне смотрится. И это черта противная, как всякое эстетство на фоне великих и зверских событий; но ладно бы эстетство, в нём своя жертвенность, а тут кокетство.

Я совершенно не хочу кидать в него новую порцию камней, потому что и так уж ему не повезло в отечественной истории, и убили его подло, перебив перед этим всех родных, и человек он был несомненно одарённый, но мы ведь сейчас не об одарённости. Мы о том, что литературность губит литературу, а революционность — революцию, что они делаются какими- то другими качествами и талантами, и в этом смысл нашего обращения к его трагической, а в чём-то всё же и гротескной фигуре. Писал же он, что Октябрьская революция не последняя, и потому её надо вдумчиво изучать.

2

Бурной его биографии я здесь не касаюсь, поскольку он сам её коснулся очень основательно: двухтомник «Моя жизнь» многословен, подробен, местами увлекателен. По случаю выхода сериала в России переиздали его первое автобиографическое сочинение «Туда и обратно» — про ссылку и побег оттуда. И вот что удивительно: в его жизни множество трагикомических эпизодов, его первый переход через границу — когда он упал в липкую грязь, придавил своим скарбом петуха и петух дико заорал, чуть не выдав всё предприятие, — вообще комедия; и он умел видеть во всём смешную сторону, но почему-то читатель почти нигде не смеётся. Связано это, видимо, с тем, что Троцкий почти никогда не иронизирует над собой, а без этого нет подлинного веселья. Сам он всегда серьёзен, безупречно деловит, подтянут, аккуратен — всё время подчеркивает, что его этому научили ещё в школе. Надо сказать, из всех вождей русской революции, людей не слишком авантажных, он был красивее всех — в смысле общепринятой мужской красоты (сама Фрида Кало перед ним не устояла, хотя она и с прочими не отличалась моральной устойчивостью), и при этом он совершенно не герой литературы, вот в чём тайна. О Ленине писали — и Куприн, и Алданов, и Солженицын, где-то он выходил живым, где-то картонным, но он, безусловно, персонаж. А Троцкий не персонаж, даже в фильме про Фриду. Его автобиографические книги легко читаются, а Сталина он ругает заразительно и остроумно, но не так, как раскатывает своих оппонентов Ленин. Правильно будет вспомнить то, что говорил Бабель о стилистике одной своей героини: «утомительно правильно, безжизненно и развязно — так, как писали раньше евреи на русском языке». Развязность особенно важна, она часто присуща провинциальным фельетонистам. Тут дело, собственно, не в еврействе. Евреями были и Эренбург, и Чуковский — обоих Троцкий интенсивно не любил. Эренбурга знал в Европе в 1909 году, но в мемуарах не упомянул — то ли не желая портить ему жизнь, то ли просто не запомнив. Эренбург же был настроен к нему очень неприязненно — за авторитарность и чисто прагматическое, партийное отношение к искусству. Но Эренбург и Чуковский были людьми искусства, а Троцкий нет, хоть и претендовал на это. Он в самом деле пишет одновременно правильно и развязно — примерно так же, как Жаботинский, стилистика их очень похожа, и обоим присуща моветонность газетного листка, поверхностная афористичность, фельетонная хлёсткость. (Я уже привык, что все эти упрёки вечно переадресовывают мне, и понимаю обиду поклонников Троцкого и Жаботинского: эти авторы нравятся людям, чью самоидентификацию они улучшают, людям, которым льстит сходство с Львом Давидовичем и Владимиром Евгеньевичем, двумя кумирами провинциальной публики.)

Мне повезло, я застал старых большевиков, бесценных свидетелей, и помню, что они рассказывали об ораторских способностях Троцкого: он говорил красиво, но холодно («Как Жорес», — сказала мне одна столетняя большевичка, слушавшая и Жореса). Ленин был гораздо менее цветист, но, когда ты его слушал, тебя охватывал азарт, тебе всё становилось понятно, тебе хотелось бежать и действовать, и состояние это я сравнил бы с той ясностью и энергией, которые бывают, скажем, от аддерола — любимого препарата американских студентов, позволяющего не спать ночи напролёт и зубрить с утроенной силой. Ленин вообще был такой стимулятор, что-то в нём было амфетаминовое (это же не пропаганда? Ведь я и не пропагандирую его!). Троцкий скорее опьяняет, но и расслабляет; он мог нагнать ужаса расстрельными посулами, грозными инвективами, демоническим взором глаз-буравчиков, которые так точно и страшно описаны у Катаева в «Вертере», но жажды деятельности, азарта, творческой воли его речь не внушает. Она именно правильна, как у иностранца. Ленин, какой бы он ни был, — свой, Троцкого в свойской кепочке, тем более с бревном, никак не вообразишь. И он каждую секунду позирует — в результате возникает странное чувство: сам-то по себе он посредственность, совершенная пустота. У него нигде нет эмоционального перехлёста. Вспоминает ли он близких и симпатичных ему людей, родню, товарищей — нигде ни сентиментальности, ни живой, горячей обиды, всё время перед зеркалом приводит себя в официальный вид. Жизнь есть, самого Троцкого — нет: везде виден полемист, прилежный копиист, литератор — нигде не проступает человек, единственная живая эмоция — самолюбие. И даже ум его (а ум был, никто не спорит) остаётся плоским умом партийного публициста, для которого всё ещё понятней, ещё рациональней разложено по полочкам, чем у Ленина.

И теория перманентной революции — которую придумал не он, а с его именем она связана потому, что он её успел противопоставить сталинской стабилизации, — нужна была ему, конечно, не для того, чтобы распространить революцию по всей планете, а единственно потому, что она позволяла заполнить жизнь; человек же всегда исповедует ту или иную идеологию по личным причинам, либералом становится потому, что мучается от клаустрофобии и не любит замкнутых пространств, а сторонником интернатов (как Пушкин) вырастает потому, что в лицее себя чувствовал лучше, чем в семье. Троцкий был совершенно не создан для быта, для всего того, что называют жизнью, ему нравилось путешествовать, убегать, бороться, писать, полемизировать, чтоб ни одной минуты свободной, чтоб совещание, агитация, митинг и трибунал сменяли друг друга, чтоб призывать, запугивать, казнить без сострадания, рассказывать о себе, позировать художнику и в перерывах покорять молодых горячих единомышленниц, и чтобы ни секунды не задумываться, потому что схватывает он всё очень быстро, а понять не успевает и живёт в мире фантомов собственного воображения, весь мир — декорация. И перманентная революция — это единственный способ продлить состояние ежеминутной занятости, он и жизнь свою превратил в непрерывную революционную борьбу: до 1917 года боролся с царизмом, до 1929-го — с саботажем, с контрреволюцией, с Каменевым и Зиновьевым, после 1929-го — со Сталиным. Его попытка создать Четвёртый интернационал — в сущности, именно единственный способ сохранить своё прежнее значение: если ты не можешь быть первым в Третьем интернационале, вдобавок выдыхающемся на глазах, — создай Четвёртый, в котором ты будешь не просто первым, а, может быть, единственным. Быт в самом деле недорого стоит, но жизнь состоит не только из него, даже Ленин иногда жил, то есть имел человеческие пристрастия, привязанности и слабости. Троцкий ни с кем не откровенен, никого не любит, ни к кому не привязывается; всю жизнь носимый ветром, занесённый дальше всех от русской революции — в Западное полушарие, почти на экватор, — он нигде не дома. В некотором смысле он идеальный человек модерна... будь он хоть немного художником, хотя бы в революции. По психотипу он больше всего похож на тех философствующих болтунов, большей частью леваков, которые в шестидесятые-семидесятые создали новую французскую колумнистику (философия — всё-таки сильно сказано). Молодёжный бунт шестидесятых был в огромной степени троцкистским, а не маоистским и не ленинским: бессодержательным и потому таким заразительным. Бунт, огонь по штабам, нападения на университеты и оперу — лишь бы ничего не созидать. И надо признаться, в плане полного созидательного бессилия ему действительно нет равных, как и в плане беспрерывного, лихорадочного, бесплодного бунта. На парижских баррикадах он бы чувствовал себя идеально, восьмидесяти-с-лишним летний, всё ещё хорошенький.

3

В русской циклической истории, о четырёхтактном движении которой мне уже много раз приходилось писать, есть непременные фигуры, воспроизводящиеся в каждом историческом цикле, и в революционном периоде это фигура соратника, отчасти денщика, отчасти двойника, правой руки главного революционера. Рука, как говаривал Пётр, вороватая, да верная. Обычно этот соратник не замечает, когда кончается его время и революция сносит его со своего гончарного круга, так что улетает он довольно далеко. При Грозном это Курбский, бежавший в Литву, при Петре — Меншиков, сосланный в Берёзов (удивительно, как все эти названия предсказательны, да и вообще всё совпадает! Гербом Курбского был Лев, так и тянет добавить — Лев Давидович). При Ленине — Троцкий, при Ельцине — Березовский.

Этого соратника — по сути, олигарха — не следует путать с персонажем, который возносится в конце революции и гибнет потому, что не хочет становиться ее «винтиком». Это совсем другой ряд — Артемий Волынский, Павел Пестель, Михаил Тухачевский и даже внешне похожий на Тухачевского его тёзка Ходорковский. Олигархам первого призыва везёт — их сносит с круга, когда революция ещё не отрезвела окончательно, они отделываются ссылкой. Новым противникам режима везёт куда меньше: Волынский обезглавлен, Пестель повешен, Тухачевский расстрелян, только Ходорковский после 10 лет заключения выслан. Смягчаются нравы, хоть и незначительно.

Троцкий и Березовский похожи почти во всём, и прежде всего в том, что главная их идея — экспансия. Типа движение — всё, конечная цель — ничто, но Бернштейн от Бронштейна отличался демократизмом, даже умеренностью, а большевизм ругал за невнимание к объективным условиям (поэтому Октябрьская революция получилась, добавим от себя, а Ноябрьская — нет). Для Троцкого движение в самом деле самоцельно. Троцкизм в своём предельном развитии — это маоизм, «огонь по штабам», полпотовщина, то есть всё более прожорливое уничтожение собственного населения. Березовскому тоже интересней всего было движение. Я его интервьюировал, с ним говорил, и больше всего меня поражало то, какой он был, в сущности, скучный человек. Он был прекрасен, наверное, в процессе очередной авантюры, и находиться рядом с ним наверняка было увлекательно, но о последствиях он не думал, людьми не интересовался и убеждений не имел. Писал он, как и Троцкий, очень много, и тоже всё двухтомники, и тоже неинтересно. Если мои исторические аналогии верны (а они верны, что и подтверждается их прогностической применимостью), уход Березовского из жизни не был добровольным, то есть его всё-таки достали. Случай Троцкого более откровенен: мысль о том, что он сам себя ударил ледорубом, не приходила никому.

Оба этих персонажа непрерывно странствовали, пожирая пространство: один — на личном бронепоезде, второй — на личном самолёте. Оба были неплохими организаторами, но совсем не стратегами. Пожалуй, знаменитые слова «Где Березовский, там победа» были отчасти верны, и где Троцкий — там тоже победа, но лишь до известного момента, потом — катастрофическое поражение, расплачиваться за которое приходится не столько стране, сколько окружению блистательного авантюриста. Любопытно, кстати, что и у Березовского с чувством юмора было не очень хорошо — остроумных высказываний, запомнившихся афоризмов почти не осталось. Оба были страстными и неутомимыми ловеласами, никого, впрочем, не любившими — всех покорявшими, эмоциональная привязанность была им неведома. Оба большую часть жизни в эмиграции посвятили сведению счётов: Троцкий постоянно предрекал финал сталинского режима, Березовский каждую осень хоронил режим Путина. При этом претензии к режиму Сталина и мягкой версии того же режима в исполнении Путина были вполне обоснованными, но главное отличие Путина от Березовского состояло вовсе не в том, что Березовский гуманнее. Равным образом и Троцкий отличался от Сталина только тем, что лучше выглядел во френче, больше читал, знал иностранные языки, а в смысле человеческих жертв России, может, ещё и повезло, что роли в 1929 году распределились именно так.

Троцкий — воплощённая ненасытность, экспансия par excellence, неутомимость, изобретательность и страсть, но объектом этой страсти — как и у большинства французских философов-фельетонистов — является собственное непомерное эго. Съело его, конечно, не только это — съела его Россия, которой Сталин гораздо милей и в каком-то смысле роднее, но Ленин всё равно родней Сталина. Он более русская и более привлекательная фигура, и, может быть, именно поэтому Троцкий, задумав его политическую биографию, остановился в конце концов на Сталине. В смысле аутотерапии это было утешительней.

Но есть одна вещь, за которую Троцкого стоит уважать (даже зная, во что превратился троцкизм в Юго-Восточной Азии и сколько судеб он погубил по всему миру); сталинизм, конечно, был в этом смысле эффективнее, но только потому, что Сталин оказался у власти, а Троцкий вынужден был ограничиваться теорией. Так вот, когда Меркадер уже ударил Троцкого ледорубом, он всё-таки исхитрился укусить его за палец, и очень глубоко. Умение укусить за палец наёмного убийцу — жест более эффектный и в каком-то смысле более героический, чем даже организация Красной армии. Это остаётся в истории — в отличие от множества партийных дискуссий и даже от «Нового курса». В России не надо любоваться собой, здесь этого не любят. А вот умение кусаться, когда ты безоружен, тут очень даже не лишнее. Как говорила Цветаева: «Но покуда во рту слюна, вся страна вооружена». Слюна, конечно, полезная вещь, но есть ещё зубы.