Джеймс Мориарти. Часть вторая: "Назовём его демоном..."

Свидетель.

Я в глазах у себя затаил

Отраженье сокровищ чужих,

Красоту позабытых могил

И другим недосказанный стих.

Николай Гумилёв.

Альтеклер Хальпен был очень неприметным человеком. Того требовало его ремесло, но не оно было тому причиной. Род занятий лишь позволил Хальпену отточить и довести до совершенства   великое искусство быть одним из многих, то есть, в сущности, не быть никем. Задатки этого мастерства сложились как-то сами собой в годы детства и отрочества, чему в немалой степени способствовала обстановка, окружавшая тогда Альтеклера.

 Младший ребёнок в большой семье, хилый последыш в стае из шести крикливых и кусачих "щенков", как любил именовать своих многочисленных отпрысков Хальпен-старший, он мало видел в своей жизни тепла, участия и ласки. Его братья и сёстры хотя бы в самой малой степени, но были согреты и осияны  любящим сердцем их матери, он же лежал в старой деревянной колыбели одиноко и безмолвно. Одиноко, потому, что  его мать, женщина слабого здоровья и хрупкого телосложения, рождением седьмого ребёнка исчерпала  данный ей невеликий запас жизненных сил, и скончалась прежде, чем хмурая повитуха добилась, таки, первого слабого крика от маленького сизого тельца, уже носившего древнее громкое имя - Альтеклер.

Впрочем, это событие не удивило никого: ещё только узнав о предстоящих родах, все жители небольшого городка, где обитало семейство Хальпен, уже поставили аккуратный крестик на тихой и печальной жизни маленькой, всегда безмолвной и почти бесшумной, как сумеречная тень, госпожи Ансеис. И менее всего сомневалась в этом приговоре сама приговорённая. Может, именно потому и взяла с мужа торжественную клятву, что он не отдаст на волю случая жизнь ребёнка, какой бы слабой она не была, что употребит все доступные ему средства, что бы выходить дитя, которое ей самой ни вскормить, ни приласкать. Чувствуя приближение смерти, Ансеис Хальпен сделала всё, что могла, для своего седьмого и последнего ребёнка, и умерла тихо и легко, словно прилегла отдохнуть после долгого и тяжёлого дня. А Альтеклер, хотя и был так слаб, что Хальпен-старший даже задержал похороны жены, рассчитывая положить в один гроб и мать, и дитя, жил. Едва дыша, почти не открывая глаз, без звука, без движения - но жил, и изумлённый отец махнул рукой, приказывая слугам заколотить гроб, а, заодно, позвать кухарку, у которой недавно родила то ли дочь, то ли племянница. Пришедшая через час розовощёкая молодуха, полная сил и первородного живого тепла, поохала над крохотным бледным комочком и пристроила его на своей пышной груди. Так, с молоком молодой крестьянки, с жаром её цветущего тела, в Альтеклера по капле начала входить жизнь. Отец, выполнил свою клятву, что, к слову, почти ничего ему ни стоило, но в его душе раз и навсегда поселилось глухое и неистребимое отвращение к младшему сыну. По-своему, очень по-своему, но он любил жену, и не мог простить Альтеклеру того, что тот, пусть и невольно, стал причиной гибели  своей матери. А более всего Альтеклер был повинен в том, что ежечасно напоминал Хальпену-старшему о том, что будь у него чуть больше сдержанности и терпения по части супружеских утех, и, как знать, вполне возможно, что Ансеис здравствовала бы и по сей день. Памятуя о данном обещании, отец заботился о сыне, ведомый когда - стыдом, когда - и жалостью, но неизменно было в этой заботе что-то натянутое, горько-досадливое, точно не родное дитя растил, а платил долг, сделанный  давно и крайне не кстати.

Так Альтеклер с младенческих лет познал горькую истину: далеко не всегда жалость рождает любовь. Жалели его многие, а вот любить...любить - не любил никто. Поэтому и рос мальчик с колыбели безмолвным, знал, что никто лишний раз не придет на его зов, а если и придёт, то только для того, что бы тут же уйти, убедившись, что ребёнок сух и не голоден. Даже добродушная кормилица, поначалу почувствовавшая что-то вроде нежности к тихому заморышу, вскоре заразилась всеобщим отчуждением и стала уделять Альтеклеру ровно столько внимания, сколько было нужно для кормления и пеленания, и ни минутой больше. Так он и рос, с первого мига жизни лишённый любви и тепла, а потому не ведающий, чего именно лишён, но инстинктивно ощущающий некую неясную и тревожную пустоту в самой сердцевине своего существа. Воистину, Несчастье - не ГОРЕ, а ОТСУТСТВИЕ СЧАСТЬЯ... Альтеклер не ведал счастья и потому, наверное, не ведал и горя. Зато испытывал что-то вроде облегчения, временного разрешения от мучавшей его необъяснимой пустоты, когда видел горе других. Страх, отчаяние, ненависть, боль - всё это точно бросало тех, кто был целее, полнее...РЕАЛЬНЕЕ его, Хальпена, вниз, куда-то гораздо ниже его, такого неполного, расколотого в самой своей сердцевине. Это приносило краткий миг полноценности, даже своего рода возвышения, и давало силы длить и длить странное, сумеречное бытие.