Часть семнадцатая. (окончание)

define_violence — 10.06.2010 Начало
Часть одиннадцатая.
Часть двенадцатая.
Часть тринадцатая.
Часть четырнадцатая.
Часть пятнадцатая.
Часть шестнадцатая.
Часть семнадцатая. (начало)


Конечно, мы с Мишкой могли просто затаиться. Света на веранде не было, и с улицы человеку, стоявшему у ворот, было ни за что не догадаться о том, что мы его увидели, с минуты на минуту должны были вернуться папа с Сережей, которые оба – это я знала точно – взяли с собой оружие, и было совершенно очевидно, что им будет гораздо легче разобраться с этим очередным непрошеным гостем – им, а не мне, и конечно не Мишке. Лучшее, что ты можешь сделать, думала я, стоя в темноте на холодной веранде, это просто подождать, замереть, они сейчас вернутся, прямо сейчас, уже совсем стемнело, они появятся возле ворот и все выяснится, не нужно ничего предпринимать, нужно просто подождать немного. Одинокая фигура у ворот не шевелилась. К черту, подумала я внезапно, ты никогда не умела как следует ждать. Я шепнула Мишке «приготовь ружье», приоткрыла дверь – она оглушительно скрипнула – высунула голову на улицу и крикнула:
– Кто вы? Что вам нужно?

– Добрый вечер! – раздался голос, показавшийся мне знакомым, - здесь очень темно, и я, к сожалению, не вижу вашего лица, но мне кажется, мы виделись с вами утром!
– Дай-ка мне фонарик, - сказала я, - и сиди здесь, держи ружье наготове.
– Я пойду с тобой, - твердо сказал Мишка.
Так мы и вышли к воротам – я с фонариком впереди, а за мной, в двух шагах, мой сын, весь день без движения просидевший на холоде, с ружьем в руках. Как только мы остановились, слева мелькнула желтая тень – легко ступая по глубокому снегу, откуда-то из-за дома появился Пёс; еще секунду назад его не было – и вот он уже сидел рядом со мной – так близко, что я могла бы протянуть руку и положить ему на голову. Конечно, я совершенно не могла управлять им – мне было неизвестно, как он поведет себя, если стоящий у ворот человек попытается причинить нам какой-нибудь вред, но почему-то мне стало спокойнее.

– У вас чудесная собака, - сказал человек, и только теперь я, наконец, окончательно узнала его – не по голосу даже, у меня всегда была отвратительная память и на голоса, и на лица, но эту манеру строить фразы, разговаривать так, словно мы встретились на оживленной городской улице, невозможно было ни с чем перепутать; просто вместо шерстяного пальто и несуразных блестящих ботинок на нем теперь был огромный, бесформенный тулуп и надвинутый на самые глаза мятый треух с задорно торчащими в разные стороны ушами. Лицо под треухом было по-прежнему скорбное и какое-то очень усталое.
– Я вижу, вы переоделись, - сказала я, чувствуя, как пульс, стучавший в ушах, постепенно затихает.
– Простите? – он удивленно поднял брови, - а, да.. да, безусловно. Это был прекрасный совет. Впрочем, в этом маскараде я, наверное, напугал вас, судя по позе, в которой до сих пор стоит ваш юный телохранитель. Поверьте мне, юноша, я совершенно не опасен. Как видите, я даже не решился постучать в вашу дверь – мне казалось, кто-нибудь из вас непременно рано или поздно выйдет на улицу, и тогда я мог бы его окликнуть..
– Зачем вы пришли? – спросил Мишка резко, оборвав его на полуслове, мне даже захотелось дернуть его за рукав, потому что человек, стоявший перед нами, выглядел таким слабым, таким обессилевшим, что на него совершенно не нужно было кричать.

– Дело в том, - начал он, и замолчал, словно подбирая слова, - признаться, я составил целую речь, пока шел к вам, и стоя здесь, у ворот, я даже немного репетировал ее, но, боюсь, от волнения не сумею вспомнить ни единого слова. Мой зять.. видите ли, он в некотором роде неисправимый оптимист, мой зять. До недавнего времени я рассматривал это его качество скорее как достоинство – но теперь, в сегодняшних обстоятельствах, боюсь, он слишком.. недооценивает всю серьезность ситуации. Я вижу, вы из той же породы людей – и, возможно, в вашем случае это принесет свои плоды – вы энергичны и, что очень важно – здоровы; кроме того, вас много. Мы прошли сегодня почти всю линию, которую вы любезно уступили нам – и не нашли почти ничего, что могло бы предоставлять какой-то практический интерес. Кроме дров, безусловно, которых здесь предостаточно, – он невесело усмехнулся. - Это дает основания надеяться на то, что, по крайней мере, мы умрем не от холода. Но вот голод – голод нам очень угрожает. Понимаете, там, откуда мы приехали, поставки продовольствия прекратились уже несколько недель назад, и все, что у нас есть, это.. в общем, боюсь, мы не дотянем и до конца недели. Мой зять по-прежнему уверен, что мы найдем какие-нибудь припасы, и потому он отказался идти к вам за помощью, но я уже говорил вам – он оптимист, а я.. я реалист, и прекрасно понимаю..

Он говорил и говорил, торопливо, сбивчиво, и не смотрел на меня, а я с ужасом думала о том, что сейчас слова у него иссякнут и он замолчит, и поднимет глаза, и мне придется, глядя прямо в эти глаза, слезящиеся от холода за тонкими стеклами очков, совершенно не идущих к этому залихватскому треуху, сказать ему «нет», и потому я не стала дожидаться, пока он закончит говорить и взглянет на меня, и выпалила – неожиданно даже для себя самой, и так громко, что он даже вздрогнул:
– Мне очень жаль, - он умолк, но глаз не поднял, и все так же смотрел себе под ноги, - мне правда очень жаль, но мы ничем не сможем вам помочь. У нас впереди длинная зима, у нас дети, и мы просто не можем себе позволить..
Я так боялась, что он станет уговаривать меня, что скажет – а как же мы, и у нас дети, помогите хотя бы им, но он сдался сразу же, после первых же моих слов, и как-то весь поник, стал совсем маленьким даже в своем огромном тулупе.
– Что ж, - сказал он, - я совершенно не виню вас. Простите, что отнял у вас время. Доброй ночи, - и повернулся, и пошел прочь, скрипя валенками по снегу, а я светила ему фонариком вслед – то ли для того, чтобы ему было видно дорогу, то ли потому, что мне самой нужно было видеть его еще хотя бы недолго – тулуп на спине разошелся, и из неровной, длинной дырки торчали толстые нитки, я закричала ему вслед:
– Не сдавайтесь! Мы скоро уезжаем отсюда, сегодня или завтра, это очень большой поселок, и в округе есть еще такие же, во многих домах наверняка есть кладовки, можно найти сахар, консервы, варенье..
– Да-да, варенье, - глухо сказал он, не оборачиваясь, и несколько раз кивнул головой – задорные уши его дурацкой шапки запрыгали вверх-вниз. Потом он ушёл.

Мы стояли с Мишкой в глубоком снегу у ворот, и смотрели на кружок света, отбрасываемый фонариком, освещавшим теперь пустую улицу с широкой колеей, оставленной нашими машинами.
– Здесь и правда можно много всего найти, мы же нашли, - сказал Мишка неуверенно, а я ответила:
– Ох, Мишка. Слава богу, он не поднял глаз.

В эту ночь я спала очень плохо – меня мучил кашель, и я ворочалась с боку на бок, пытаясь найти положение, в котором в горле перестало бы, наконец, першить; под мерное Сережино дыхание я вела нескончаемые, долгие споры с нашим вечерним гостем, и мне пришла в голову, как минимум, сотня прекрасных, неопровержимых аргументов. Самое ужасное было то, что мы оба – и я, и человек, просивший меня о помощи, знали, что я права, что я имею право отказать ему, и поэтому мне хватило одной фразы, чтобы заставить его замолчать, поэтому он не настаивал и сразу ушёл, но то, что мы оба знали это, не отменяло того, как гадко, как невыносимо скверно я себя чувствовала, и никакая логика не могла этого исправить.

Утром – уже после завтрака, но до того, как Сережа с папой отправились в очередную экспедицию, к нам снова пришли гости. Вначале мы услышали Андрея, деловито топавшего на веранде, стряхивая снег с ботинок, недовольный Наташин голосок, а потом дверь распахнулась и все они вошли – привели даже Лёню, который выглядел уже не таким бледным, хотя сразу попросил разрешения сесть на Ирину кровать и немедленно, со вздохом облегчения, тяжело опустился на нее.
– Мы пришли попариться в бане, - сказала Наташа, - это ужасно, мы неделю не мылись все. Вы же не будете возражать? – и она обвела нас взглядом.
– Ну брось ты, - сказал Сережа, - парьтесь, конечно. Одно ведро там есть, возьмите второе – тут, возле печки, согрейте воды. Я хотел за тобой зайти сегодня, - продолжил он, обращаясь к Андрею, - вместе побродить тут. Хочешь, пошли с нами, а вечером попаришься?
– Спасибо, - отмахнулся Андрей, - успею еще побродить. Вы когда уезжаете? Завтра?
Сережа кивнул, лицо у него было расстроенное.
– Ну, вот тогда и поброжу, - сказал Андрей сухо.
– Давайте, я вам хотя бы дров наколю, - сказал Сережа, и, подхватив ведро, торопливо вышел во двор. После его ухода в комнате наступила тишина – сложная и неуютная, удивительно было, что столько людей, находящихся в такой маленькой комнатке, могут так напряженно молчать.

Наконец, Наташа зашуршала пакетом, который она держала в руках, и сказала:
– Вот же я идиотка. Андрюшка, я забыла шампунь. И мыло я тоже забыла, и расческу, одни полотенца положила только. Может быть, сходишь? На моей кровати, такая серая сумочка на молнии.
– У меня есть с собой и шампунь, и мыло, - несмело сказала Марина, - нет смысла ходить, возьми моё.
– Спасибо, - сказала Наташа, и улыбнулась – слишком широко, как всегда, - мне нужен мой шампунь, - и я подумала, чудесная у вас подобралась компания, прекрасные отношения, а потом я подумала – совсем как у нас. Совсем как у нас. Я ведь даже не спросила ее, есть ли у нее с собой мыло, может быть, ей нечем вымыть голову. Она молчит, и делает вид, что меня не существует, но мне пора поговорить с ней, просто потому, что у меня есть и шампунь, и мыло, и много запасной одежды, а она успела взять с собой всего одну сумку – вот она, стоит под ее кроватью, и я уверена, что в этой сумке в основном детские одежки, а своих вещей у нее почти нет, и она не попросит их у меня сама, ни за что не попросит.

Я дождалась, пока Андрей вышел – почему-то я знала, что для этого разговора нужен минимум свидетелей, но остальные по-прежнему были здесь, и никуда не торопились, я предложу ей только мыло и шампунь, думала я, не стану сейчас заговаривать про одежду, с этим можно подождать до момента, когда мы останемся вдвоем, в конце концов, я могу попросить Сережу – пусть он отдаст ей что-нибудь из моих вещей, я подняла на нее глаза – она сидела спиной ко мне, как всегда, наблюдая за сыном, я сказала:
– Ира, - и она обернулась, сразу же, и я еще раз сказала: – Ира, - хотя она уже смотрела на меня, - давай, я вам с Антошкой принесу мыло и шампунь? Вы, наверное, тоже захотите в баню?
– Спасибо, - медленно ответила она, - но у меня есть и мыло, и шампунь, - и продолжала смотреть на меня, я почувствовала, как краснею, горячо, до корней волос, ну давай, скажи мне «нам ничего от тебя не нужно», пока они все сидят здесь и смотрят, я заставила себя не отводить взгляда, хотя это было нелегко, и тогда она сказала:
– Но если у тебя найдется чистая футболка какая-нибудь, и свитер – это было бы здорово.
– Конечно, - сказала я и вскочила, - конечно, я сейчас принесу, - и выбежала в другую комнату, и стала рыться в сумке, стоящей на полу возле кровати, и одновременно злилась на себя за эту дурацкую, угодливую поспешность, и радовалась – непонятно, чему именно.

Я раскидала все содержимое сумки по полу и, наконец, выбрала серо-голубой норвежский свитер и несколько футболок, что ты суетишься, говорила я себе, успокойся, это всё твое дурацкое желание всем нравиться, быть хорошей, правильной, великодушной, ты всегда перегибаешь палку и потом чувствуешь себя полной дурой, она никогда не станет тебе другом, ты и сама этого не хочешь, правда же, просто отдай ей эти дурацкие тряпки и не раздувай из этого историю, она не бросится к тебе на шею, а просто скажет спасибо, и ты немедленно снова для нее исчезнешь, словно ты пустое место, словно тебя нет. Потом я вышла из комнаты и без слов протянула ей стопку одежды; она взяла ее у меня из рук и молча кивнула мне, положив одежду себе на колени. Она даже не посмотрит при тебе, что ты ей принесла, сказала я себе, и вот теперь ты злишься, но все равно ничего не скажешь ей – ты никогда ничего не говоришь, ты кипишь внутри, молчишь, а потом, ночью, лежишь без сна и придумываешь острые, точные фразы, которые уже никому не нужны.

Входная дверь распахнулась, и вошел Сережа – улыбаясь, он сообщил:
– Через час-полтора баня будет готова, воды там, правда, немного – у нас всего два ведра, так что, может быть, Андрюха принесет еще хотя бы парочку из вашего дома, и поставим ее туда – пусть греется, а то, боюсь, на всех воды..
В этот момент дверь открылась еще раз, оттолкнув Сережу, стоявшего сразу за ней, и в комнату ввалился Андрей. Куртка у него была распахнута, а в руке, оттягивая ее вниз, у него был зажат большой серебристый пистолет – такой яркий и блестящий, что немедленно напомнил мне детскую игрушку, которая была у Мишки в раннем детстве. Глаза у него были дикие.
– Андрюха, ты чего? – папа вскочил со своего места.
– Что случилось? – резко спросила Наташа.
– Он копался в нашем прицепе, - сказал Андрей, обращаясь почему-то только к Сереже, - понимаешь, Серега, он копался в прицепе – я подошел к дому, и вдруг увидел его, он отогнул тент – разрезал, наверное, или развязал, машины-то у нас все заперты, а прицеп, его же не запрешь..
– Кто копался? – спросил Сережа, а я сразу же представила себе огромный тулуп на тощих плечах, нелепый треух, и подумала про себя, господи, ты же не убил его, правда, ты же не мог его убить, он совсем старый, его можно было просто оттолкнуть, да нет, на него достаточно было бы крикнуть – и он тут же ушел бы, ты не мог его убить, его нельзя было убивать.
– Кто копался? – спросил Сережа еще раз, и тряхнул Андрея за плечо.
– Да Игорь этот ваш череповецкий! – со злостью сказал Андрей, - приличные люди, жена, две дочки, забрался под тент, скотина, и вытащил коробку тушенки!
– И что ты сделал? – упавшим голосом спросил Сережа, я была уверена, что он подумал то же, что и я, просто жертва была теперь другой – он представил себе, как этот широколицый, приветливый парень с меховым капюшоном, вчера утром махавший нам рукой с другого конца улицы, лежит сейчас на снегу с простреленным глазом, я подумала, не было же выстрела, мы бы услышали выстрел.

Андрей дернул плечом, вывернулся из-под Сережиной руки и, подойдя к столу, с размаху положил на него пистолет – почти бросил, как будто он был горячий, как будто держать его было невыносимо. Потом он сел на стул, и сложил руки перед собой.
– Ничего я не сделал, - сказал он, - я отдал ему эту чертову коробку.
– То есть как, отдал? – спросила Наташа, и встала.
– Отдал, - мрачно повторил он, не глядя на нее. Какое-то время все мы молчали, а потом Наташа осторожно придвинула себе стул, села напротив мужа и сказала медленным, тихим голосом:
– В этой коробке – тридцать банок тушенки. Это тридцать дней жизни, которые ты подарил совершенно незнакомому мужику? У тебя же был пистолет, почему же ты не стрелял?
– Да потому, что он так и сказал – ну, стреляй! Понимаешь? - закричал Андрей, и поднял голову, - Я был в пяти шагах от него, он стоит, держит эту коробку, она порвалась, когда он ее вытаскивал, и несколько банок выпало на снег, а он поворачивается ко мне и говорит – давай, стреляй, если хочешь. У нас там двое детей, и женщины, а в этом проклятом поселке мы нашли только полмешка проросшей картошки. Стреляй, сказал он, все равно мы тут умрем с голоду. Я не смог. Я отдал ему эту сраную коробку. Наверное, я не готов убить человека из-за тридцати банок тушенки. Наверное, я вообще не готов убить человека.

– Не надо никого убивать, - сказал Сережа, и снова положил ему руку на плечо. – Мы просто сейчас пойдем к ним вместе и им придется все отдать. Они же вчера показывали, где остановились – такой дом с зеленой крышей.
– Не пойду я никуда, - сказал Андрей, - бог с ними. Пусть едят эту тушенку.
– Знаешь, сколько еще по дороге мы встретим людей, которым нечего есть? – сказал папа, - он украл ее, эту коробку. Так нельзя. Пойдем – надо расставить точки над «и». Мишка, за старшего остаешься!

Когда они ушли, не говоря больше ни слова, папа и Сережа - с оружием, Андрей – с голыми руками, отшатнувшийся от ружья, протянутого ему Сережей, словно это была ядовитая змея, а Мишка пулей вылетел на веранду, чтобы хоть краем глаза увидеть, что будет происходить на соседней улице, мы остались в комнате одни – четыре женщины, раненый мужчина и двое детей, беспомощные и испуганные, мы боялись даже смотреть друг на друга, боялись разговаривать, было ясно, что где-то, совсем недалеко отсюда, происходит сейчас что-то очень плохое и страшное, и теперь, в этом новом, непривычном мире с его безжалостными законами, которые нам приходится учить на бегу, отбрасывая вещи, в которые мы привыкли верить, вещи, которым нас учили всю нашу жизнь – всё, что происходит, всё, что может сейчас произойти в маленьком дачном домике с зеленой крышей на соседней улице – совершенно не наше дело, и ни одна из нас не может уже никак на это повлиять.

Не знаю, как долго мы сидели так, слушая собственное дыхание – в какой-то момент детям надоело сидеть смирно и они завозились на полу, и почему-то это было ещё хуже, чем если бы стояла абсолютная тишина. Наконец, Мишка стукнул в дверь: «Идут!» - сказал он глухо, и еще через несколько минут дверь открылась, и все они вошли, расталкивая друг друга в дверях, не стряхнув снега с ботинок, вошли и замерли у дверей, и мы смотрели на них, и боялись спросить, я пыталась поймать Сережин взгляд, но он не смотрел на меня, а потом вдруг Андрей сказал:
– У них там дети, дети больные, я вышиб дверь, мы решили – это будет правильно, выбить дверь, не стучать, потому что мы пришли поговорить как следует, а там всего одна комната – и они лежат, две девчонки, маленькие совсем, и кровь на подушках, и запах – такой ужасный запах, они даже не испугались, мы стояли там, на пороге, как идиоты, а они лежат и смотрят на нас, как будто им уже все равно, и эта чертова коробка стоит на полу, они ее даже не открыли, понимаешь, они, наверное, все равно уже не могут есть. Мы даже не стали заходить. Ты прав, Серега. Здесь нельзя оставаться. Поехали отсюда к чертовой матери.

Следующие два часа мы собирали вещи – лихорадочно, торопливо, словно люди, находившиеся через улицу от нас, были как-то для нас опасны, папа с Сережей перегнали Лендкрузер и пикап обратно к нашим воротам и потом час, или больше носили вещи в машины, освобождая место для сокровищ, обнаруженных в поселке; пока, наконец, Сережа, выходивший с очередной порцией багажа, не встал на пороге и не сказал:
– Слушайте. Мы ведем себя, как идиоты. Мы не можем выезжать прямо сейчас. Нам нужно хотя бы поспать. Будем караулить по очереди, как всегда, и ничего не случится. И давайте поедим. И баня уже, наверное, нагрелась.

Ни еда, ни баня в этот вечер не доставили никому удовольствия. Мы поели в тягостном молчании, и засобирались спать сразу же, как только закончили ужинать. Перед сном я вышла во двор, а когда возвращалась, Пёс, все это время наблюдавший за нашими сборами, проскользнул следом за мной в дом и прошёл прямиком в комнату, в которой спали теперь мы с Сережей; когда я легла, он потоптался немного у двери, а потом глубоко вздохнул и лёг.

Я проснулась среди ночи оттого, что Пёс царапал лапой закрытую дверь – короткими, требовательными ударами; какое-то время я пыталась не обращать внимания на этот звук, но потом поняла, что он не успокоится, и встала, чтобы выпустить его. В центральной комнате было темно, на кровати, укрывшись до подбородка, спала Ира, крепко обхватив мальчика руками. Цокая когтями по деревянным доскам пола, Пёс уверенно направился к выходу – мне пришлось надеть куртку и выйти на с ним на веранду, и сразу же, как только мы вышли, я поняла - что-то не так: вместо того, чтобы сидеть, закутавшись в тулуп, Андрей стоял возле окна в странной, напряженной позе, и кивал головой кому-то, стоявшему снаружи; он даже не обернулся на звук открывающейся двери. Я подошла поближе, встала с ним рядом и подышала на стекло – и внизу, под окном, увидела знакомый нелепый треух и бесформенный тулуп. Он стоял, неудобно задрав голову, и говорил тихим, настойчивым голосом:
– …я всего лишь хотел сказать вам, что вы поступили благородно. Это гадкое, чудовищное время, и уже случилось огромное количество страшных, несправедливых вещей, и поверьте мне, их случится еще немало. Не стоит корить себя за благородный поступок. Наши девочки больны – вы, наверное, заметили это; мой зять, Игорь, до последнего момента не верил, что они действительно заболели, он уверял нас, что это простуда, он был так уверен.. я говорил уже, что он оптимист – хотя нет, впрочем, я говорил это не вам, а вчера, как мне кажется, заразилась моя жена, и если я хоть что-нибудь понимаю в этой отвратительной болезни, будет чудом, если все мы доживем хотя бы до Нового года. Ваша коробка с тушенкой, молодой человек, поможет нам хотя бы умереть более или менее достойно, насколько здесь вообще можно говорить о достоинстве, конечно. Прошу вас, не подумайте о нас плохо – нас нельзя обвинить в беспечности; все время, пока мы общались с вами, мы старались держаться от вас как можно дальше, даже Игорь, и это, пожалуй, свидетельствует о том, что он не такой уж оптимист, как мне казалось. Забавно, сколько нового можно узнать о своих близких, когда оказываешься с ними в подобной ситуации..

Андрей кивал и кивал ему, не говоря ни слова, а я прижалась спиной к входной двери и всё слушала этот тихий, извиняющийся голос, понимая, что даже не имею права показываться ему, потому что этот старый, обреченный человек в тулупе с чужого плеча пришёл сюда говорить не со мной. Я стояла до тех пор, пока холодный собачий нос вдруг не толкнул меня под руку, и тогда я как можно тише открыла дверь и вернулась в теплый, спящий дом, оставив Андрея наедине с его собеседником.

Наутро мы уехали.

Продолжение следует?

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив