Чарльз Буковски. Поэт и его поэзия.

 
                                                                *        *        *

     Детство американского поэта Генри Чарльза Буковски (1920-1994) идеально соответствует всем классическим психоаналитическим схемам, объясняющим почему люди бывают склонны к девиантным формам поведения. – Сын иммигранта, насилие в семье, чётко фиксируемый Эдипов комплекс, агрессия со стороны одноклассников… В общем, травма – на травме. И читая обо всём этом, можно легко попасть в «ловушку самоочевидности» - становится понятным: откуда и эта навязчивая тема алкоголя, и неприкаянность с истерическими срывами, и вообще вся эта странная жизнь, так легко внешне вписывающаяся в образ «плохого парня». – У всех этих обстоятельств есть, правда, один нюанс: сам Буковски о них очень хорошо знает, и психоанализ он тоже хорошо знает. И как и положено мистификатору, – а поэт – всегда мистификатор, - Буковски старательно вписывает нюансы собственной биографии в психоаналитические стандарты. – И дело не в том, что были ли в действительности все эти события в его жизни или их не было и Буковски всё придумал, - события действительно были… Но реальная жизнь – это больше чем схема; любая жизнь – больше, чем схема, просто жизнь Г.Ч.Буковски на это обстоятельство указывает чуть более очевидным образом, чем жизни многих других людей… Жизнь – вне схемы. И, следовательно, по большому счёту – вне оценок. А провокационное выпячивание обстоятельств, удобных для схематической интерпретации, это – та «ловушка самоочевидности», которая, в итоге, оказывается «ловушкой для идиота». – Буковски смеётся, - набрасывая на собственное существование внешнюю ауру иллюзорности и призрачности, в действительности он дарит возможность обрести эту самую иллюзорность существования своим читателям, - иллюзорность, производную от ощущения понимания того, о чём Буковски пишет. – Некое фундаментальное, экзистенциальное заблуждение («Камю мне всегда казался скучным»), которое позволяет оценивать что-либо под знаком окончательности, т.е. позволяет судить.
     Читая тексты Буковски следует забыть о каких-либо психоаналитических схемах, как, впрочем, и о каких-либо схемах вообще. Это, пожалуй, главный психоаналитический insight, возникающий в процессе чтения его текстов…

                                                                 *        *        *

     Ссылки на «тяжёлое детство» несут в себе отпечаток желания оправдать. В связи с этим возникает два вопроса: вопрос №1 – нуждается ли в таком оправдании автор? Вопрос №2 – нуждается ли в таком оправдании читатель? – Второе даже важнее: любой прочитанный текст, в итоге, оказывается не текстом об авторе, а текстом о читателе. – Читателя по большому счёту в авторе интересует лишь то, что относится к нему самому, - к читателю, - что как-то совпадает или не совпадает с мироощущением этого читателя… Всё остальное – вариация «вещи-в-себе», уходящая куда-то в «между строк», которое, как известно, есть пустота, обычно – белого цвета…
     Оправдывающий кого-либо выступает с позиций знания и силы; он знает, что такое «норма», и знает, что норма обладает «позитивным значением». Оправдание в этом контексте двойственно: оно – опосредованно – подтверждает незыблемость нормы и, в то же время, «извиняет» аномалию – опять-таки перед лицом всё той же нормы, ищет для аномалии смягчающие обстоятельства. В данном случае аномалией оказывается сама жизнь Буковски, репрезентированная посредством текста… Но здесь же, в акте оправдания, ситуация оказывается двойственной: оправдание аномалии перед «лицом» нормы – это, в то же время, и защита нормы от всё той же аномалии. Вопреки всем нормам аномалия позволяет себе роскошь быть. И самим фактом своего существования аномалия указывает на то, что норма – отнюдь не тотальна и её власть не безгранична. – Норма – всего лишь одна из вариаций того, что может быть. Следовательно, и жизнь того, кто стремится соответствовать норме, - это тоже одна из вариаций. И если тотальность нормы производит эффект самоочевидности, то аномалия эту самоочевидность разрушает. И личное бытие живущего в соответствии с нормой, зависает в ценностной неопределённости. В связи с этим объявить аномалию «редким несчастным случаем» часто становится для читателя способом защитить своё собственное существование, столь непохожее на существование Буковски. – Дело обстоит так, как будто жизнь большинства читателей намного счастливее жизни того, кого они порой снисходительно «оправдывают»; рискну предположить, что реальная ситуация – прямо противоположна.

     Думаю, что и сам Генри Чарльз Буковски не нуждался в сожалениях и оправданиях. Единственное, в чём Буковски нуждался, – это то, в чём нуждается, по сути, каждый человек – во внимании к себе и в признании своей жизни в качестве значимой, - значимой независимо от всех внешних оценочных стандартов – значимой изначально; и ещё Буковски нуждался в алкоголе. В итоге он сполна получил первое, да и вторая проблема, судя по его текстам, им вполне успешно решалась.
     Думаю, не стоит вталкивать реальную жизнь этого человека в жанры драмы и трагедии, создавая образ апокалиптического существования – движения от катастрофы к катастрофе, от падения к падению; любая человеческая жизнь несёт в себе изначальный заряд апокалиптики, просто у Буковски она проявляется одним способом, а у некоего Джона Смита – другим. Впрочем, не стоит (использую метафорику самого автора) впадать и в альтернативное дерьмо: ничего особо героического жизнь Буковски тоже не содержит. – Обычная по сути жизнь, по отношению к которой героизация и обвинения в аморализме – всего лишь идеализации…
     «Некоторые жизни созданы для того, чтобы их просрать…» Много читателей Буковски уверены, что их жизни созданы не для этого. Впрочем, бессмертных читателей у Буковски не было и нет…
 
                                                               *    *     *

    Лирический герой Буковски не соответствует образу человека из «американской мечты». Перед светлым ликом этой мечты Буковски – аутсайдер и неудачник. И сам Буковски это знает. Его отношение к данному факту двойственно и отнюдь не всегда соответствует имиджу европейского романтика, свободно плюющего на общественные идеалы с высокой колокольни. Порой, и достаточно часто, несоответствие своей жизни этим идеалам самого Буковски сильно тревожит, порой он хочет этих идеалов достичь и откровенно радуется своим локальным успехам на этом пути; на мой взгляд, в такие моменты Буковски не менее отвратителен, чем та же «американская мечта», которой он старается соответствовать. Но не менее часто Буковски об этих идеалах забывает, и в этих случаях его тексты становятся фиксацией жизненных событий как таковых, - поэтической формой «феноменологии события», в рамках которой переживание фиксируется, но его значимость не требует дополнительных оценок. Письмо в этом случае превращается в «рассказ о том, что просто было». И именно такие тексты и делают Буковски ЯВЛЕНИЕМ…

     Кстати, возвращаясь к псиоанализу… В контексте классических психоаналитических интерпретаций обилие фекальных образов и настойчивость метафорики, от них производной, однозначно указывают на озабоченность того, кто этими образами пользуется, темой денег. В данном случае можно говорить о большом и настойчиво проявляющемся «желании денег». – Система образности проявляется в коммуникации спонтанно, - это как раз то, что нельзя сконструировать и потом сознательно обыгрывать. – Генри Чарльз Буковски действительно хочет денег, - искренне и не всегда осознанно. В том числе и потому, что эти самые деньги в его сознании часто оказываются условием возможности секса… И, в итоге, - «всё получилось»; пусть и достиг он «американской мечты» нестандартным способом и, наверное, с некоторым опозданием…  

                                                               *    *     *

     Буковски принадлежит к поколению битников. И его поэзия во многом ассоциируется с мировоззрением именно этого движения. И если говорить о том, что Буковски привнёс в поэзию нечто новое, то эту заслугу битники могут приписать себе в целом. – Буковски – вольно или невольно – говорит и от себя лично, и от имени этой культурной традиции.
     В этом контексте одинаково важными оказываются и вопрос: о чём говорит новая поэзия? И вопрос: как она это говорит?

     50-е годы нарушают два поэтических табу современности – табу на тему сексуальности и табу на смерть. – Токи сексуальности пронизывают собою весь поэтический дискурс Чарльза Буковски. – Можно сказать, что всё существование лирического героя Буковски погружено в реальность сексуального; любое действие и любой объект, проявляющийся «внутри текста» оказывается средством, условием или хотя бы просто констатацией события, органически присущего этой реальности. – Тексты Буковски – это фиксации Желания, проявляющегося с разной степенью интенсивности. Желание – это и есть основная и, возможно, единственная метафизическая первооснова мира Буковски. По отношению к Желанию сам акт сексуальности оказывается всего лишь чем-то частным и, кстати, не вполне репрезентируемым… Кажется, что само сексуальное действие в реальности Буковски – это некая пустотность, вокруг которой вращается всё действительно сексуально важное; и если сам акт – это центр (квинтэссенция) сферы сексуального, тогда основные события в этой сфере происходят на её периферии – «до» и «после»… И мир объектов, внешне с сексуальностью не связанных, регулярно рискует превратиться в её «симулякр», утратив тем самым какое-либо иное, самостоятельное значение. И даже важнейший «симулякр» в поэтике Буковски – алкоголь – поглощается им примерно так же, как стихия сексуальности поглощает тела в романах маркиза де Сада. – При этом сексуальность у Буковски весьма далека от любви; это – сексуальность сама по себе, сексуальность как таковая. И взятая именно в таком качестве, она фиксируется в качестве нормы повседневного переживания; сексуальное оказывается первичным основанием практически любого события, любого высказывания, любой оценки. Сексуальность здесь – это сам мир, взятый в своих простейших, элементарных, атомистических основаниях.
     С темой смерти в поэтике Буковски всё обстоит не столь однозначно. Смерть как таковая в европейской поэзии присутствовала всегда, но, опять-таки, присутствовала в качестве силы (феномена, символа), по сути своей инородного этой реальности. Менее всего эта поэзия стремилась вводить смерть в непосредственное, повседневное существование человека. – Поэту, грезящему о смерти, меньше всего приходил в голову вопрос о том, что с его трупом будут делать впоследствии его же родственники и каким образом будут происходить процедуры, связанные с избавлением от этого самого трупа. – Если всё же смерть как-то появлялась на территории повседневности, то автор, допустивший такое, необратимым образом мигрировал в сферу декаданса, выкидывался за пределы той части наследия, что претендовала на статус «классической». – У Буковски смерть живёт в мире. Живёт в виде страха, который нельзя скрыть, а если и пытаются – то это игра-ради-игры, без всяких шансов на спасение; живёт в виде непрерывности процесса умирания, опознаваемого как «старение». Старение – это обезображивание тел; и оно особенно заметно на тех телах, что некогда, в прошлом, были красивыми. – Обнажённость – именно та повседневная ситуация, которая делает знаки умирания наиболее отчётливыми. Голые тела в реальности Буковски – это «двойное свидетельство»: символы Желания и символы смерти на них соприсутствуют. – И это внедрение смерти в жизнь, превращение темы смерти в некий фон повседневного существования, - это и есть разрушение табу на смерть. «Смерть – это то, что случилось с другими» - фраза не про Буковски. Наоборот, для Буковски смерть – это то, что и здесь, и сейчас, и предельно отчётливо.

    В текстах Буковски присутствует и ещё одна экзистенциальная тема – тема Бога. Но вот здесь, на мой взгляд, Буковски наименее убедителен. Хотя, возможно, для эпатажа американской публики того времени и этого вполне хватало. В любом случае, Бог у Буковски – это именно знак эпатажа; кажется, что Буковски чувствует, что сам Бог этих текстов не читает, - они ему, мягко скажем неинтересны и, используя поэтику самого автора, срать он хотел на Буковски как на писателя; а если это так, то само письмо, лишившись своего прямого адресата, теряет убедительность, превращаясь в некое второстепенное средство для эпатажа. – Всё главное Бог сообщил Чарльзу Буковски в тот момент, когда позволил ему осознать собственную смертность. И это сообщение не требует ответа. – Пример односторонней коммуникации.

                                                               *    *     *

    Форма «подачи материала», возможно, является важнейшим элементом эстетики Буковски; именно она наполняет дискурс этого поэта «плотью и кровью».  Она же ставит вопрос о границах и сущности поэзии, - вопрос актуальный для современной литературы в целом.
    Поэзия Буковски затрагивает темы, традиционно относящиеся к теме «священного», «сакрального»; сакральна смерть, сакральны интимные, личностные отношения между мужчиной и женщиной. А там, где в новоевропейском дискурсе присутствует тема «сакрального», там же неизбежно появляется и категория «возвышенного». Возвышенное – в рамках этой традиции – есть суммативное обозначение     техник репрезентации  сакрального. – Дискурс Буковски подчёркнуто анти-возвышен. Его нельзя даже назвать повседневным и прозаическим дискурсом. Повседневная речь может быть разной и совершенно необязательно вульгарной. Язык Буковски выбирает из повседневности порой именно крайние, предельно вульгарные формы. И цель такого отбора, на мой взгляд, - не столько демонстрация повседневного языка как такого, сколько – создание антитезы возвышенному. – Буковски старательно проходит по «тропам Возвышенного», - проговаривает именно те темы, которые поэтическая традиция высказывала исключительно на языке Возвышенного. Буковски этот путь дублирует. И, в итоге, озвучивает сакральное средствами вульгарного… По сути перед нами – пример культурного нигилизма; ценностная установка движения битников в целом. – Задача здесь не в том, чтобы отказаться от старой системы ценностей, создав на её руинах новую (возвышенная мечта Ф.Ницше). Задача здесь другая: разрушить старую систему ценностей, дискредитировать её и показать сам акт такой дискредитации. Что же касается новых ценностей, - всё новое связано с гарантированным существованием будущего, а вот именно с такими гарантиями, с точки зрения битников, возникают серьёзные проблемы… В своё время апостол Пётр очень удивлялся тому обстоятельству, что он смог дожить до весьма преклонных лет, а Второе Пришествие всё ещё не наступило. Удивлялся этому апостол Пётр вплоть до своей смерти. В конце 70-х прошлого века постаревшие битники удивились тому, что не наступает ядерный Апокалипсис, и удивившись, многие битники и хиппи превратились в яппи. Но это произойдёт относительно поздно, а когда поэтический стиль Буковски только формировался – до всего этого было ещё очень далеко, а время жизни мира казалось вошедшим в свою финальную стадию…
    Если попробовать  выразить суть эстетики Буковски в нескольких словах, то, как мне кажется, может подойти следующая характеристика: «обмирщение сакрального».

                                                               *    *     *

    По отношению к поэтическим текстам ХХ века достаточно часто приходилось слышать следующую оценку: это – не поэзия. И тексты Буковски, естественно, такой оценки удостаивались не единожды. Правда, столь безапелляционное утверждение предполагает, что его автор знает, что такое в принципе – поэзия. (В большинстве подобных случаев, кстати, возникает достаточно смешная ситуация, когда люди, отвечая на вопрос «что такое поэзия?» в действительности старались ответить на вопрос «что такое рифма?»).
    На мой взгляд, сам вопрос «о границах поэтического» универсального ответа не имеет. «Поэтическое» - термин с плывущими смысловыми границами; соответственно, его смысл начинает напрямую зависеть от контекста – обстоятельств и времени использования термина. – В чём-то эта ситуация похожа на ситуацию с определениями смысла слово «добро». – Наверное, в первую очередь, «поэтическое» опознаётся интуитивным образом, плюс свою роль играют и соответствующие социальные конвенции. Тем самым, вопрос о поэтическом становится вопросом, на который каждый отвечает индивидуально. И если некто решит для себя, что тексты Буковски – это не поэзия, - у меня не возникнет никакого желания этого человека переубеждать… В чём я вижу поэтичность Буковски? – В особой ритмике речи, в чём-то подобной ритмике современной академической музыке, - в ритмике часто неправильной, хаотичной, но, тем не менее, в каждый момент своего развёртывания сохраняющей в себе «особости», - отличности от тех ритмов, коими наполнена повседневность как таковая. И в целостности образов, которые эта ритмика порождает. – В лучших текстах Чарльза Буковски присутствует та смысловая целостность, которая создаёт эффект события. – И это при том, что содержанием этих текстов часто оказывается мимолётное, второстепенное и безусловно случайное. И, опять-таки, именно эта целостность и выводит образы Буковски за пределы повседневности. А «поэтическое», возможно, это – всего лишь один из синонимов слова «внеповседневное», - то внеповседневное, которое не нуждается в рациональном обосновании…

                                                               *    *     *

    Тексты Буковски, которые я собрал, вследствие своего большого объёма, превратились в поэтический сборник. На самом деле это, конечно, видимость. – Здесь нет никакого порядка и никакой системы; то, что я находил чуть позже, я присоединял к тому, что нашёл чуть раньше. Естественно, оглавления здесь тоже нет. – Единственное, к чему я отнёсся внимательно, - это к фамилиям переводчиков. – В итоге получилось нечто, похожее на лабиринт. – Здесь совершенно не обязательно начинать чтение с самого начала – да и где у лабиринта начало? Можно попробовать просто «проехать» мышкой вниз – и то, что бросится в глаза, и станет началом; а если повторить эту операцию ещё раз, то у начала может появиться продолжение.    - В общем-то процесс безусловно случайный, и результаты его непредсказуемы, но, с другой стороны, вся жизнь по большому счёту есть именно случайность…

    А вот здесь – статья о творчестве Чарльза Буковски, написанная Кириллом Медведевым, одним из переводчиков этого поэта:
http://magazines.russ.ru/inostran/2000/5/bukovski.html

  «Я человек не очень приятный - это вам любой скажет. Я и слова-то такого не знаю. Меня всегда восхищали подлецы, разбойники, сукины сыны. Мне не нравится гладковыбритые мальчики при галстуке и приличной работе. Я люблю людей отчаянных, с выбитыми зубами, шальной башкой и сломанной жизнью. Такие меня интересуют. Они полны тайн и взрывчатки. Также мне нравятся опустившиеся женщины, матерящиеся пьяные сучки со сползшими чулками и размалеванными физиономиями. Мня больше интересуют развратники, чем святые. Мне хорошо с бродягами, потому что я сам бродяга. Я не люблю законы, правила, религию и мораль. Я не позволю обществу перекраивать меня по-своему».

Переводы Алексея Караковского
Фузз

3 малыша бегут ко мне,
дуя в свистки
и крича:
«ты арестован!»
«ты пьян!»
и они начинают
бить меня по ногам
своими игрушечными дубинками...
у одного из них есть даже
значок! у другого —
наручники, но мои руки высоко в воздухе...

когда я зашёл в винную лавку,
они пронеслись мимо,
точно пчёлы
мимо гнезда...
я купил 1/5 галлона дешёвого
виски
и
3
плитки леденцов.

я встретил гения

я встретил гения в поезде
сегодня
около шести лет от роду
он сидел возле меня
и как только поезд
пошёл вдоль берега,
мы подъехали к океану,
он посмотрел на меня
и произнёс:
«некрасиво...»

и я впервые
понял
это
Девушки

я смотрю на
один и тот же
абажур
уже
        5 лет.
он собрал
пыль холостяка
и
девушки, входившие сюда —
слишком
заняты,
чтобы почистить его.

но я не против:
я был слишком
занят,
чтоб написать
об этом раньше

что лампочка
светит
паршиво
            все
            эти
5 лет.


Любитель флоры

на Валькирских горах
среди гордых павлинов
я цветок отыскал —
как моя голова! —
дотянулся, понюхал...

...потерял мочку уха,
носа часть,
один глаз,
десять штук
сигарет...

...и на следующий день
я вернулся назад —
изрубить в пух и прах
тот прекрасный цветок!
но он был так хорош,
что убил я
павлина...


Отец, почивший на небесах

мой отец был практичным человеком.
у него была идея.
«мой сын, видишь», — говорил он, —
«я могу платить за этот дом всю жизнь —
тогда он мой.
когда я умру, я передам его тебе.
ты можешь тоже всю жизнь приобретать дом,
и тогда у тебя будет два дома,
и ты передашь эти два дома своему
сыну, и он всю жизнь будет приобретать дом,
и, когда ты умрёшь, твой сын...»

«хорошо», — отвечал я.

мой отец умер, когда пытался отпить
воды из стакана. я похоронил его.
массивный коричневый гроб. после похорон
я пошёл на стадион, встретил высокую блондинку.
после скачек мы пошли к ней домой,
пообедать и развлечься.

я продал его дом где-то через месяц.
я продал его машину и мебель
и раздал все его картины, кроме одной
и все его фруктовые вазы,
(наполнявшиеся компотом в летнюю жару),
и отдал его собаку в приёмник.
я дважды назначал его девушке свидание,
но ничего не добился
и бросил это.

я проиграл и пропил все деньги.

теперь я живу в дешёвой комнате в Голливуде,
и выношу мусор, чтобы
заплатить ренту.

мой отец был практичным человеком.
он подавился стаканом воды
и оставил след в больничном архиве.
Пальмовые листья

ровно в 12.00
в ночь с 1973 на 1974
в Лос-Анджелесе
дождь начал стучать
по пальмовым листьям за моим окном
сирены и мигалки
ездили по городу
и гремели

я пошёл спать в девять утра,
погасив свет,
распихав по конвертам
их веселье, их счастье,
их крики, их картонные шляпы,
их автомобили, их женщин,
их жалких пьяниц...

канун Нового Года
всегда ужасает меня —

жизнь знает, сколько лет.

сирены остановились и
мигалки и грохот...
всё кончилось в пять минут...
всё, что я слышу — дождь,
стучащий по пальмовым листьям,
и я задумываюсь о том,
что никогда не пойму людей,
но я уже проехал
это.


жизнь Бородина

следующий раз, слушая Бородина,
помни, что он был простым аптекарем,
писавшим музыку, чтобы расслабиться
его дом был набит битком людьми:
студентами, художниками, пьяницами, BLUMS,
и он никогда не умел сказать «нет»

следующий раз, слушая Бородина,
помни, что его жена использовала его ноты,
чтобы подкладывать их в кошачий ящик
или упаковывая в них банки с кислым молоком;
у неё была астма и бессонница
и она кормила его варёными яйцами
и когда он хотел завязать свою голову,
чтобы приглушить звуки в доме,
она позволяла использовать ему только простыню;
кроме того, обычно в его постели
кто-то был
(они спали раздельно, когда
спали вообще)
и так как все стулья
были обычно взяты,
он часто спал на лестнице,
закутавшись в старую шаль,
она говорила ему, подстригая его ногти,
чтобы он не пел и не насвистывал,
не клал слишком много лимона в чай
и не выжимал его в чашку,
Симфония # 2, си мажор
Князь Игорь
в степях Центральной Азии
он мог спать, только положив кусочек
тёмной ткани поверх глаз;
в 1887 году он посетил танцы
в Медицинской Академии
одетым в потешный национальный костюм;
в конце концов, он казался необычайно ярким
и когда он упал на пол,
они подумали, что это шутка.
следующий раз, слушая Бородина,
помни...


литературный роман

я встретил её в переписке или среди стихов или в журналах,
и она начала присылать мне очень сексуальные стихи об изнасиловании и вожделении.
что-то смущало меня, и я сел в машину и поехал на Север
через горы, долины ми автострады
без сна, свалив от пьянок, в разводе,
без работы, в возрасте, усталым, больше всего желая спать
пять или десять лет, я, наконец, нашёл мотель
в маленьком солнечном городке у грязной дороги,
и я присел и выкурил сигарету,
думая: ты действительно должна быть сумасшедшей.
и затем я вышел и часом позже
встретился с моей корреспонденткой; она была чертовски стара
почти так же стара, как и я, не особенно сексуальна,
и она дала мне очень тяжёлое сырое яблоко,
которое я жевал оставшимися зубами;
она умирала от какой-то неизвестной болезни,
что-то вроде астмы, и она сказала:
«я хочу сказать тебе один секрет», и я ответил:
«я знаю. ты девственница, и тебе 35 лет».
она достала блокнот, десять или двенадцать стихов,
труд жизни, и я читал их
и пытался быть добрым,
но они были очень плохи.
и я взял её с собой куда-то, на какой-то боксёрский матч,
и она кашляла от дыма
и она продолжала оглядываться
на всех людей,
а потом на бойцов,
хватающих её за руки.
«ты никогда не возбуждался, верно?», — спросила она.
но я славно возбудился той ночью
и встречался с ней с ней ещё три или четыре раза
помогал ей с некоторыми её стихами
и она всаживала свой язык на половину моей глотки
но когда я оставил её,
она всё так же была девственницей
и очень плохой поэтессой.
я думаю, когда женщина оставляет
                               свои ноги закрытыми
до 35 лет,
это слишком поздно
как для любви,
так и
для поэзии.


№6

я поставлю на №6.
дождливый день,
бумажная чашка кофе,
недалеко идти
ветер кружит крапивников
над крышей трибуны.
жокеи выходят
на центр
тихо
и летний дождь
делает
всё в первый раз
почти одинаково
лошади в мире
друг с другом
перед пьяной войной
я под крышей трибуны
чувствую на сигареты
ставлю на кофе
пока лошади уходят
это мрачно, грациозно
и радостно —
словно распускаются
цветы


Бобы с чесноком

это достаточно важно:
осадить чувства
это лучше, чем бритьё
или приготовление бобов с чесноком
это то малое, что мы можем сделать,
небольшая храбрость знания,
где есть, конечно,
те же безумие и страх
в знании того,
что часть тебя
заводилась, как часы
и никогда не заведётся вновь,
однажды остановившись.
но сейчас под твоей рубашкой тикает,
и ты мешаешь ложкой бобы:
одна любовь умерла, другая — уехала,
третья любовь...
ох! любовей много, как бобов
да, попробуй, подсчитай их сейчас
грустно, грустно
твои чувства варятся над огнём,
оседая.


Переводы Андрея Харчевникова

и луна и звезды и мир в целом

долгий променаж в ночи
всегда хорош для души:
украдкой смотрю в окна и
вижу как заморенные жёнушки
норовят отбиться от
обезумевших от пива мужей.


вызов темноте

выстрели в глаз
выстрели в мозг
выстрели в зад
выстрел - как цветок во время танца


причина и следствие

лучшие зачастую кончают самоубийством
просто чтобы свалить
а те, кто остался
так и не могут понять
почему кто-то
вообще хочет
уйти
от
них


синешейка

в моем сердце живет синешейка которая
рвётся на приволье
но я очень жесток по отношению к ней
я говорю, останься со мной, я не позволю
чтобы кто-либо узнал
о тебе.


что заставляет?

это трудно объяснить, я имею в виду то, кем он был,
в любом случае, это было в большом здании и он сидел
в кресле и в униформе, красной куртке, и вся его работа заключалась в том,
чтобы проверять контрамарки у тех, кто покидает
здание и у тех, кто возвращается, у него была лампа, вы помещали
свою руку под нее и отметка появлялась (бог весть
какая работа), и когда я положил свою руку под лампу,
человек спросил "послушай, тебя как зовут?"
"Хэнк", ответил я
"слушай, Хэнк" спросил он "что делает человека писателем?"
"ну" сказал я "это просто, у тебя есть выбор:
"занырнуть в писательство" или прыгнуть
с моста.
писатели - это отчаянные люди, и когда
у них появляется надежда, они перестают
быть писателями"
"а ты себя можешь назвать отчаянным?"
"не знаю..."
я пошел дальше и, поднимаясь на эскалаторе,
увидел его сидящего внизу, возможно думающего, что все это
чушь, быть может он хотел, чтобы я подсказал ему
специальную школу, особый путь, что поможет ему сбросить
красную куртку, его работа была далеко не поучительной,
как проектирование мостов или размахивание битой за Доджеров, но
он не был достаточно отчаянным, отчаянные не спрашивают
они делают
и поднявшись на эскалаторе, я толкнул
стеклянные двери и как только я это сделал, я подумал, ёб твою,
мне следовало спросить его имя, и мне стало
хреново и за себя, и за него, но через пару минут
я забыл о нем
а он - наоборот
и он видел все больше печатей под лампой
а я видел тотализатор и лошадей и
отчаянных людей
отчаянных в несправедливости
своих жизней, по-
настоящему.


 улыбка на память

у нас были золотые рыбки и они все кружили и кружили
в аквариуме который стоял на столе рядом с тяжелыми занавесками
закрывающими вид из окна и
моя мать всегда улыбалась и хотела чтобы мы все
были счастливы, говорила мне "будь счастлив, Генри!"
и она была права: лучше быть счастливым, если это возможно
но мой отец продолжал поколачивать ее и меня по нескольку раз в неделю
пока его тело бушевало злобой
потому что он не мог взять в толк, что дёргает его изнутри

моя мать, несчастная рыбка,
хотела быть счастливой, избиваемая два или три
раза в неделю, говорила мне быть счастливым "Генри, улыбнись!
почему ты никогда не улыбаешься?"

и затем она улыбалась, показывая пример, и это была
самая грустная улыбка, которую я когда-либо видел

однажды, золотые рыбки умерли, все пять
они плавали на поверхности воды, на боку, и глаза их
всё ещё были открыты
и когда отец пришел домой он бросил их кошке
на кухонный пол и мы таращились как
улыбалась наша мать


небольшой дневной диалог с Джоном Фанте

он сказал, "я работал в Голливуде когда Фолкнер
работал в Голливуде, и он был
ужасен: он был слишком пьян, чтобы держаться на ногах
к концу дня, поэтому я помогал
ему забираться в такси
день ото дня ото дня.

но когда он уехал из Голливуда, я остался, и пока я
не пил так, как мне следовало бы пить, и у меня
была кишка тонка чтобы последовать за ним и
убраться к чертям отседова"

я сказал ему "вы пишите так же хорошо, как Фолкнер"

"ты имеешь в виду это?" улыбаясь, спросил он
с больничной койки


все игроки

порою, вы выбираетесь из постели утром и думаете,
что не собираетесь этого делать, но усмехаетесь про себя,
вспоминая все те разы, когда думали также, и
вы идете в ванну, умываетесь, смотрите на лицо
в зеркале, о боже, боже, боже, но все же укладываете волосы,
одеваетесь, кормите кошку, идете за газетой, за газетой с кошмарами
кладете ее на журнальный столик, целуете жену
на прощание, и уже после, сдавая машину назад, вляпываетесь в настоящую жизнь,
и как миллионы других, выбираетесь на арену еще раз.

вы на автостраде, пронизанной автомобильным трафиком
стремитесь и к чему-то и не к чему, вы ударяете
кулаком по радио и врывается Моцарт - о это нечто! - но так или иначе вы
продираетесь сквозь медленные дни и сквозь напряженные дни, и сквозь унылые
дни, и сквозь ненавистные дни, и сквозь редкие дни, и такие
восхитительные
и такие разочаровывающие сразу, потому что все мы
такие разные и такие одинаковые.

вы нащупываете выключатель, проезжаете самый опасный трафик в городе
на мгновение почувствовав себя замечательно, так Моцарт
вкрался в ваши мозги, прошелся по всем внутренностям и выскользнул
через подошвы).

это была жесткая борьба ценностей
поскольку мы все ведем в одиночку,
делая ставку на новый день


снова за пулемет

проснулся около полудня и вышел чтобы взять почту
в своем старом дырявом банном халате.
с похмелья
с волосами лезущими в глаза
босиком
осторожно ступая по маленьким острым камешкам
попадающимся на моем пути
все еще страшась боли не бритый четыре дня

молодая соседка-домохозяйка вытряхивала коврик
из окна и увидев меня крикнула:
"привет, Хэнк!"

проклятие! как будто мне стрельнули в задницу
22 калибром

"привет", ответил я
вытягивая из ящика счет за кредитку,
отрывной талон на продукты в Копеечке
просроченный платеж за воду и отопление,
письмо от поручителей
плюс уведомление из отдела по борьбе с сорняками
обязывающее мне убраться у себя в течение 30 дней.

я рванулся назад по острым каменьям
думая о том, чтобы написать что-нибудь ночью.
казалось что они
уже близко.

есть только один способ сдержать этих ублюдков.

вечерний поход на ипподром придется отложить.



Карсон МакКаллерс

она умерла
от алкоголизма
укутавшись в одеяло
в шезлонге
океанского
лайнера.

все ее книги об
ужасающем одиночестве

все ее книги о
жестокости
безответной любви

и это все, что от нее
осталось

и праздный турист
нашел ее тело

известил капитана

и ее быстро унесли
куда-то вглубь
корабля

и все
по-прежнему так
как
она написала.



на счет восемь

с кровати
я вижу
трех птиц
на телефонном
проводе.
одна
улетела.
затем
другая.
одна вернулась,
затем
снова
улетела.
моя печатная машинка
все еще
под залогом.
и я
задолбался, наблюдая
за птицами.
так, подумал
чтобы ты
знал,
ебарь.



бунты

на мое