Альфред Козинг. «Сталинизм». Исследование происхождения, сущности и результатов. 4.7

4.7. Существует ли теоретическое завещание Сталина?

В годы после издания «Краткого курса» Сталин до своей смерти написал лишь две небольшие работы, часто называемые его «теоретическим завещанием», в которых он якобы представил основополагающие идеи о дальнейшем развитии советского общества к коммунизму. Речь идёт о «Марксизме и языкознании» (1950) и «Экономических проблемах социализма в СССР» (1952), но они не являются краткими очерками с тематической структурой и логической последовательностью, они состоят — за исключением части «Экономических проблем социализма» — из ответов на вопросы, заданные ему языковедами и экономистами. Только вторая работа имеет отношение к фундаментальным проблемам общественного развития Советского Союза от социализма к коммунизму.

В 1950 году в Советском Союзе произошла дискуссия по вопросам языкознания, в основном в публикациях «Правды». При этом особо критиковалась языковедческая школа, основанная Н. Я. Марром, так как её представители господствовали и подавляли другие взгляды. После смерти Марра, Мещанинов считался главой этой школы, в которой продолжали защищаться определённые взгляды, считавшиеся «марксистской позицией» в лингвистике, однако они всё больше встречали сопротивление и уже не принимались.

Марр, очевидно, пытался поверхностно перенести определённые взгляды марксизма в лингвистику и таким образом пришёл к таким положениям, как, например, то, что язык является частью общественной надстройки и обладает классовым характером. Из этого, естественно, вытекали абсурдные выводы, не соответствовавшие реальным фактам языковой эволюции, а также выводы, заводившие лингвистику в тупик. Сталин заметил на это:

«Н. Я. Марр действительно хотел быть и старался быть марксистом, но он не сумел стать марксистом. Он был всего лишь упростителем и вульгаризатором марксизма»¹.

В этом Сталин не был неправ, однако нередко происходили попытки вносить в другие науки марксистские концепции в такой поверхностной манере, вопреки фактам, а затем объявлять это «применением марксизма», и в этом Сталин отнюдь не был безгрешен.

Достаточно вспомнить лишь борьбу Лысенко против генетики, которая достигла апогея на большом заседании ВАСХНИЛ в 1948 году. Лысенко защищал свои неоламаркистские взгляды о прямом наследовании приобретённых свойств в том числе ссылками на диалектический материализм, осуждая положения современной генетики как идеалистическое буржуазное течение в биологии.

Советские генетики решительно защищались от этой совершенно ложной оценки и доказывали неверность утверждения о наследовании приобретённых свойств. Но дискуссия прекратилась, когда Лысенко выложил свой самый сильный аргумент, а именно, что его доклад был прочитан и утверждён Сталиным. Сталин, который, конечно, не был биологом и едва ли знал что-либо о современной генетике, решил, что давно научно опровергнутый взгляд Лысенко о наследовании приобретённых свойств — правильная позиция, соответствующая диалектическому материализму. Это были именно такие действия, которые он теперь в контексте языкознания остро критиковал.

Вследствие этого наиболее выдающиеся советские генетики (Вавилов², Дубинин и др.) были подвергнуты преследованиям и репрессиям — не без одобрения Сталина, — так как они якобы защищали буржуазную идеалистическую теорию «вейсманизма-морганизма». Таким образом развитию биологических наук в Советском Союзе были созданы серьёзные препятствия и задержки.

Но и марксистской философии этим был нанесён значительный урон. «Философский фронт» под командованием Митина последовательно продолжил борьбу Сталина и Лысенко против «буржуазной идеалистической генетики» и в серии публикаций «доказал», что лишь теория Лысенко соответствует положениям диалектического материализма, в то время как генетики заблудились в дебрях идеализма. Это могло лишь дискредитировать философию и подорвать её научную репутацию.

В конечном счёте во всех таких попытках речь шла о том фундаментальном заблуждении, будто можно «применять» тезисы или даже гипотезы марксистской философии напрямую в других областях науки и практики, не принимая во внимание специфику философского знания и не уважая самостоятельный характер конкретных наук. Но именно это было характерной чертой сталинского понимания марксистской философии. Возможно, его позиция в отношении применения марксизма в языкознании была уже в какой-то мере корректировкой его взгляда, который он защищал ещё в работе «О диалектическом и историческом материализме», но его отношение к советской генетике говорит против этого.

Сталин заявил и объяснил, что язык не принадлежит к надстройке и не имеет классового характера, в чём он, естественно, был совершенно прав, а затем он ещё раз детально представил марксистские взгляды об отношении между экономическим базисом и надстройкой общества. Он сам сказал, что в этом нет ничего нового, но, учитывая, что марксистское образование новых кадров было недостаточно, это всё-таки было полезно. Далее его высказывания содержат популярное изложение элементарных лингвистических знаний, чьё распространение, конечно, не может быть задачей марксистской теории, тем более, что здесь вообще не могут существовать особые марксистские взгляды, так как содержание соответствующей науки определяется своим предметом и не может быть выведено из марксистской теории. По достоверным сообщениям, эти части работы были написаны языковедами, среди них в частности Виноградовым.

В контексте формулировки Поля Лафарга из его работы о влиянии французской революции на язык о том, что там произошёл настоящий «взрыв» словарного запаса, что имело очевидно фигуральный смысл, Сталин вернулся к марксистской диалектике и притом к очень странному взгляду. Он утверждал:

«Марксизм считает, что переход языка от старого качества к новому происходит не путём взрыва»³.

Но марксизм ничего об этом не считает, так как он оставляет языкознанию исследование того, как происходит развитие языка. Марксистская философия должна отмечать соответствующие результаты языкознания и в лучшем случае может использовать их для уточнения философских тезисов или для их исправления, но она не может предписывать ни языкознанию, ни другой науке, происходит или нет развитие её объектов путём «взрывов». Это в принципе те же самые действия, за которые Сталин критиковал Марра, но одобрял у Лысенко. В этом неопределённом поведении проявляется то, что отношение марксистской философии к конкретным наукам для него вовсе не было ясным.

Но другой тезис, сформулированный Сталиным в этой работе, не только совершенно верен, но и чрезвычайно важен:

«Общепризнано, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики»⁴.

Он правильно критикует то положение, когда даже самая робкая критика положения в языкознании подавлялась, преследовалась и запрещалась. Ценные специалисты и исследователи смещались и ставились на более низкие посты, и таким образом ставились препятствия развитию науки. Хоть этот взгляд и верен, однако сомнительно, шла ли здесь речь об искреннем взгляде Сталина или о случае лицемерия, которые часто встречались у него. Часто он точно знает, что является правильным и объявляет это тоном полной убеждённости, но сам не только не действует в соответствии с этим, но и зачастую делает в точности наоборот. Здесь можно было бы заполнить целые страницы соответствующими случаями, в особенности судьба выдающихся советских генетиков демонстрирует его «двурушничество», как Сталин сам называл такое поведение.

Итак, совершенно оправдан вывод, что в отношении этой случайной работы Сталина речь не идёт ни о части его «теоретического завещания», ни о «новом этапе в развитии марксизма-ленинизма», как утверждали в то время хвалебные комментарии и трактовки. Всё остальное — легенда культа личности, которая особенно долго оставалась жить в философии, из-за того, что эта работа породила длительные дискуссии о базисе и надстройке и о соотношении языка и мышления.

Работа «Экономические проблемы социализма в СССР», напротив, рассматривает ряд важных теоретических проблем политической экономии и столь же важных практических проблем советской экономики. В этом отношении она имеет совершенно другой характер, и здесь вопрос, идёт ли речь о «завещании», правомерен. К этой последней работе Сталина побудила подготовка учебника политической экономии. Был представлен черновик авторского коллектива, он подвергся широкому обсуждению специалистов, причём возникли многочисленные разногласия, и многие проблемы остались спорными и непрояснёнными. Сталин в своей работе занял позицию по этим вопросам, и кроме того, он ответил некоторым людям, задавшим вопросы, повторно и отдельно.

Первым фундаментальным теоретическим вопросом был вопрос о характере экономических законов, так как здесь ещё продолжали существовать многие недоразумения. В начале 1920-х годов Бухарин, например, защищал взгляд, что политическая экономия относится только к капиталистической системе, из-за чего сформулированные Марксом в «Капитале» экономические законы и связанные с ними экономические категории не могут прилагаться к социалистической экономике. В практической экономической политике чаще всего господствовала идея, что планы, установленные Коммунистической партией, имеют характер законов и определяют экономическое развитие. Этому мнению способствовало и то, что экономические планы официально принимались как законы. В особенности в период ускоренной индустриализации в руководящей деятельности царил субъективизм и волюнтаризм, который зачастую игнорировал объективные условия и экономические законы. Иногда гигантские промышленные объекты начинали строиться до того, как был полностью представлен проект и составлен финансовый баланс.

Такое мышление и такой подход были не только распространены, но и пропагандировались, в том числе самим Сталиным.

«Ссылка на так называемые объективные условия не имеет оправдания. После того, как правильность политической линии партии подтверждена опытом ряда лет, а готовность рабочих и крестьян поддержать эту линию не вызывает больше сомнений, — роль так называемых объективных условий свелась к минимуму, тогда как роль наших организаций и их руководителей стала решающей, исключительной»⁵.

Это на самом деле — призыв игнорировать объективные условия и законы и впасть в субъективизм и волюнтаризм, вполне в духе выражения Сталина, что нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики. Это неизбежно ведёт к лихорадочной бурной деятельности, к ошибочному планированию, к недостаточной координации и диспропорциям, так что запрограммированы отсутствие материалов, простои и аварии, которые в те времена в основном приписывались «вредительству».

Сталин теперь первым обратил внимание на то, что законы, данные государством, не являются «законами науки».

«Марксизм понимает законы науки, — всё равно идёт ли речь о законах естествознания или о законах политической экономии, — как отражение объективных процессов, происходящих независимо от воли людей. Люди могут открыть эти законы, познать их, изучить их, учитывать их в своих действиях, использовать их в интересах общества, но они не могут изменить или отменить их»⁶.

В этой общей формуле законы природы и законы общественного развития можно считать тождественными, если нужно только подчеркнуть их объективный характер.

До сих пор всё совершенно правильно, но есть также важные различия между этими двумя видами законов, и их более детальное определение в работе Сталина вызывает затруднения. Если мы оставим в стороне то, что здесь снова появляется его уже знакомая нам классификация по «особенностям», он видит различие между ними прежде всего в их разной длительности действия.

«Одна из особенностей политической экономии состоит в том, что её законы в отличие от законов естествознания недолговечны, что они, по крайней мере большинство из них, действуют в течение определённого исторического периода, после чего они уступают место новым законам. Но они, эти законы, не уничтожаются, а теряют силу в силу новых экономических условий и сходят со сцены, чтобы уступить место новым законам, которые не создаются волею людей, а возникают на базе новых экономических условий»⁷.

Эти формулировки показывают, что специфика законов общественных наук в противоположность естественнонаучным упоминается, но в этом нет никакой ясности. Вопрос независимости этих законов от людей более сложен, чем в случае законов природы, так как их зависимость от объективных условий, на которых они основываются, здесь другая. Законы природы основываются на устойчивом взаимоотношении и взаимодействии различных элементов и сил природы в рамках определённых систем и на их взаимоотношении и взаимодействии с другими системами. Но они все существуют и движутся независимо от воли и деятельности людей. Общественные законы так же основываются на устойчивом взаимоотношении и взаимодействии материальных элементов общественной системы, но их существование не независимо от воли и деятельности людей, а именно вытекает из их сознательной деятельности.

Из этого следует, что общественные законы возникают и действуют через материальную практическую деятельность людей, так как определяющие объективные условия, на которых они основываются, являются продуктом этой деятельности. Эти законы не являются самостоятельно активной силой, которая просто действует без вмешательства людей, а они действуют только через деятельность людей. Но это не отменяет их объективный характер, он лишь не таков, как в случае законов природы. Общественные законы возникают и действуют не самопроизвольно и бессознательно, как законы природы, а они возникают только в активном взаимодействии объективных и субъективных факторов общественного движения и развития, и они, кроме того, действуют и проявляются только через активную практическую деятельность людей, которые, как исторические субъекты, движут вперёд общественное развитие.

Такими субъектами являются общественные классы, слои, личности, организованные в политические партии и движения, которые действуют согласно своим материальным и идейным интересам, так что из их совместного или противоположного влияния всегда вытекают многочисленные и разнонаправленные устремления и действия. Из этого следует, что общественные законы, в отличие от законов природы, могут проявляться лишь как доминирующие тенденции в этой многоуровневой деятельности и общественном развитии. Это действительно происходит независимо от воли единичных деятелей, а также общества и его руководящих органов, до тех пор, пока они не осознаны как законы, а когда они осознаются, то они используются сознательно, но в любом случае действуют, так как и они являются объективными законами. Поэтому в деятельности людей возникают такие господствующие тенденции, о которых они не знали и не стремились к ним. Гегель, как известно, метко назвал это «хитростью разума», потому что результат огромного количества практических действий чаще всего совершенно не совпадает с тем, к чему стремились те, кто действовал.

Сталин неверно понимал эту специфику объективности общественных законов, из-за чего он несмотря на различные оговорки склонен был рассматривать их скорее как вид законов природы.

«Законы политической экономии […] являются объективными законами, отражающими закономерность процессов экономической жизни, совершающихся независимо от нашей воли. Люди, отрицающие это положение, отрицают по сути дела науку»⁸,

говорит он. Но экономические процессы социалистического общества хоть и независимы от воли и деятельности единичного человека, но не независимы от воли и деятельности суммы деятелей, которые, будучи объединёнными государством и общественными организациями, пытаются по плану формировать эти процессы своей деятельностью, если они используют при этом знание экономических законов.

Видимо, экономисты А. В. Санина и В. Г. Венжер защищали этот взгляд, который они предложили Сталину в виде вопроса, так как они писали, что «только благодаря сознательному действию советских людей, занятых материальным производством, и возникают экономические законы социализма». Ответ Сталина гласил:

«Это положение совершенно неправильно.

Существуют ли закономерности экономического развития объективно, вне нас, независимо от воли и сознания людей? Марксизм отвечает на этот вопрос положительно. Марксизм считает, что законы политической экономии социализма являются отражением в головах людей объективных закономерностей, существующих вне нас. Но формула товарищей Саниной и Венжера отвечает на этот вопрос отрицательно. Это значит, что эти товарищи становятся на точку зрения неправильной теории, утверждающей, что законы экономического развития при социализме „создаются“, „преобразуются“ руководящими органами общества. Иначе говоря, они рвут с марксизмом и становятся на путь субъективного идеализма»⁹.

Этот ответ показывает, что Сталин не понял проблему; его механистическое мышление оказалось неспособно подвергнуть проблему более тонкому анализу и понять объективных характер экономических законов, возникающих во взаимодействии объективных и субъективных факторов. Поэтому он сразу же бросил обвинение, что тот, кто не принимает его взгляда, рвёт с марксизмом. Кроме того, он приписывает этим двум экономистам взгляд, которого они определённо не придерживались, так как они не утверждали, что ведущие органы создают или преобразуют законы. Формулировка «марксизм учит» или «марксизм считает», которую Сталин очень часто использовал и которая чаще всего означала лишь, что он лично считает то-то и то-то, во многих дискуссиях служила «убийственным аргументом», не объясняя ничего.

В работе Сталина, кроме того, играет большую роль проблема товарного производства, причём речь идёт преимущественно о вопросе, из-за чего товарное производство в социалистическом обществе ещё является необходимым. Сталин считал, что это вытекает из существования двух различных форм собственности. Так как колхозные крестьяне хотят продавать свой продукт, который не является государственной собственностью, как товар, чтобы иметь возможность покупать промышленные товары.

«Поэтому товарное производство и товарооборот являются у нас в настоящее время [...] необходимостью […] Когда вместо двух основных производственных секторов, государственного и колхозного, появится один всеобъемлющий производственный сектор с распоряжением всей потребительской продукцией, товарное обращение с его „денежным хозяйством“ исчезнет, как ненужный элемент народного хозяйства»¹⁰.

Итак, речь идёт о том, что государство или другой единый центральный орган распоряжается в целом продуктами потребления. Когда это будет достигнуто, товарообращение и деньги исчезнут, а распределение продуктов тогда будет происходить путём обмена продуктами¹¹. Как именно будет происходить этот продуктообмен, к сожалению, осталось в тайне. Предположим, что все произведённые продукты потребления, как промышленные, так и сельскохозяйственные, считаются государственной собственностью всего народа, как тогда должно происходить распределение по принципам социализма, по которым каждый имеет право на свою часть в соответствии с личным трудовым вкладом? Что тогда вообще будет означать выражение «продуктообмен»? Какие продукты будут обмениваться и кем?

Вероятно, Сталин имеет в виду не столько обмен, сколько распределение. Но как должно происходить это распределение, если обращения и денег больше нет? Может быть, вместо нынешних магазинов будут установлены распределители продуктов? Это, может быть, было бы возможно, но как тогда конкретный человек может доказать своё право на определённое количество товаров потребления? Не считая того, что в общем количестве продуктов потребления существуют почти бесконечные различия: от жилища через продукты питания, одежду, бытовую технику, продукты технического потребления, чьё количество и качество постоянно растёт, до личных автомобилей и наконец всё более многочисленных служб. Трудно представить, как можно объять всё это продуктообменом, тем более что всё большее количество трудящихся уже не имеет ничего общего с прямым производством.

Первоначальные идеи о прямом обмене промышленных продуктов на сельскохозяйственные, которые ходили во времена «военного коммунизма» и сразу после него, как известно, оказались нереализуемыми, из-за чего пришлось ввести нэп со свободной торговлей и рынком. Когда теперь на этапе социализма, поскольку уже готовится переход к коммунизму, хотят ограничить товарообращение, «выключить» излишек колхозной продукции «из товарного обращения» и «включить их в систему продуктообмена между государственной промышленностью и колхозами»¹² — как писал Сталин — возникает вопрос, как это можно реализовать на практике.

Сталин привёл в качестве примера такого продуктообмена колхозы, производящие в основном сырьё, например, хлопок, лён, сахарную свёклу и т. д., которые получают свою оплату не в форме денег, а в форме промышленных товаров. Он назвал это «зачатками продуктообмена», но разве это не точнее назвать возвращением к натуральному хозяйству? Он описывает дальнейшую перспективу так:

«Задача состоит в том, чтобы эти зачатки продуктообмена организовать во всех отраслях сельского хозяйства и развить их в широкую систему продуктообмена с тем, чтобы колхозы получали за свою продукцию не только деньги, а главным образом необходимые изделия. Такая система потребует громадного увеличения продукции, отпускаемой городом деревне, поэтому её придется вводить без особой торопливости, по мере накопления городских изделий. Но вводить её нужно неуклонно, без колебаний, шаг за шагом сокращая сферу действия товарного обращения и расширяя сферу действия продуктообмена»¹³.

Этим поручением статья закончилась, и можно сразу заметить, что от неё оторопели не только экономисты. Во всяком случае, конечно, будет преувеличением видеть в этих совершенно не продуманных идеях теоретическую базу для дальнейшего развития советского общества в направлении к высшей фазе коммунизма. Даже Маленков на заседании Центрального Комитета КПСС в июле 1953 года должен был сказать, что требование Сталина систематически развивать продуктообмен могло дезорганизовать всю экономику¹⁴.

Среди других проблем, которые рассмотрел Сталин этой работе, наиболее интересен «вопрос о распаде единого мирового рынка и углублении кризиса мировой капиталистической системы», так как он связан с дальнейшей судьбой международного социализма и его гибелью. Сталин начал этот раздел с констатации:

«Наиболее важным экономическим результатом второй мировой войны и её хозяйственных последствий нужно считать распад единого всеохватывающего мирового рынка»¹⁵.

Разве это не слишком назидательно и прежде всего слишком односторонне? Вторая мировая война вызвала разнообразные экономические последствия, имевшие заметную важность для дальнейшего развития истории. К ним относятся: чрезвычайное экономическое усиление американской экономики и вследствие этого усиление влияния американского империализма, тем более что доллар, кроме того, стал мировой резервной валютой; экономический спад европейских империалистических государств Франции, Италии, Англии и прежде всего Германии, а также возможность для американского империализма с помощью плана Маршалла экономически восстановить эти страны и тем поставить их под свой надёжный контроль, и наконец, заметное экономическое ослабление Советского Союза, чью экономику война отбросила назад на десятилетие.

Если Сталин в 1952 году считал, что к тому времени Китай, страны народной демократии Европы и Советский Союз срослись в единый социалистический мировой рынок и как «единый и мощный социалистический лагерь, противостоят лагерю капитализма», то это не было очень реалистическим взглядом, а скорее выдавало желаемое за действительное, так как экономическая сила двух лагерей для этого была слишком неравной.

Сталин считал:

«Экономическим результатом существования двух противоположных лагерей явилось то, что единый всеохватывающий мировой рынок распался, в результате чего мы имеем теперь два параллельных мировых рынка, тоже противостоящих друг другу»¹⁶.

Но экономический вес стран, с 1949 года объединившихся в «Совет экономической взаимопомощи», и интенсивность их экономических отношений были ещё намного слабее, чем было бы достаточно для функционирования в качестве самостоятельного мирового рынка, и совершенно нет уверенности, что это вообще было возможно. Если Сталин считал, что «ни одна капиталистическая страна не могла бы оказать такой действительной и технически квалифицированной помощи народно-демократическим странам, какую оказывает им Советский Союз», то это можно считать совершенно верным в отношении готовности помочь, и первоклассный технический уровень, который Сталин особо подчёркивает, тоже можно считать правдой для первого периода развития, так как большинство из этих стран были ещё не очень развиты, за исключением ГДР и ЧССР.

Но в дальнейшем выяснилось, что необходимый экономический прогресс на современном техническом уровне без активного участия в мировом рынке и в мировом разделении труда вряд ли возможен. Чтобы идти нога в ногу с научно-технической революцией, самодостаточного экономического сотрудничества социалистических стран было недостаточно, из-за чего возникло растущее отставание в технических новациях, так же, как и в производительности труда.

Оптимистический прогноз Сталина о том, что быстрое развитие промышленности в социалистических странах очень скоро приведёт к тому, что они больше не будут нуждаться в импорте из капиталистического мирового рынка, а, наоборот, будут экспортировать свои товары туда, оказался нереалистическим. Сталин считал, что ожидавшееся в результате этого сокращение экспорта и потеря относительной стабильности рынков капиталистической мировой системы приведёт к дальнейшему обострению общего кризиса капитализма, и тот «как утопающий будет хвататься за соломинку». Кроме того, он считал, что из-за этого противоречия между империалистическими государствами настолько обострятся, что по сравнению с этим противостояние с социалистической мировой системой станет менее важным. «Следовательно, борьба капиталистических стран за рынки и желание утопить своих конкурентов оказались практически сильнее, чем противоречия между лагерем капитализма и лагерем социализма», писал об этом Сталин.

Более того, он считал, что война между империалистическими державами не только возможна, но и даже неизбежна, пока существует империализм. При этом он исходил из опыта довоенного времени, когда империалистические державы, несмотря на свою вражду к Советскому Союзу, начали войну за мировое господство, так что даже возникла коалиция Советского Союза с империалистическими государствами против империалистической гитлеровской Германии. Это было совершенно ошибочной оценкой новой международной ситуации, возникшей после Второй мировой войны, так как Сталин не учёл, что к тому времени американский империализм в капиталистическом мире достиг такой гегемонии, что она позволила ему подчинить все остальные империалистические государства через НАТО, и всё больше и больше через другие договоры настолько приковать их к себе, что они больше не могли проводить самостоятельную политику, а были втиснуты в агрессивный антисоциалистический блок, который по долговременной экономической, военной и идеологической стратегии работал, чтобы поставить барьер вокруг социализма, отбросить и наконец уничтожить его.

Так что это теоретическое оружие, которое Сталин оставил своим преемникам для решения сложных проблем дальнейшего развития социалистического общества в Советском Союзе и проблем международных отношений, в результате оказалось не особо полезным. То, что преемники не могли следовать этим инструкциям, а должны были искать другие пути, более приспособленные к новым условиям, не следует ставить им в упрёк как ревизионизм, что постоянно делают сторонники и защитники сталинизма. В чём их действительно можно упрекнуть, это в том, что они оказались неспособны, на основе критического марксистского анализа исторического развития Советского Союза, извлечь из него необходимые уроки, чтобы реформировать созданную в большой мере Сталиным общественную и политическую систему такими шагами, чтобы она могла сохранить свою жизнеспособность и увеличить свою способность к развитию. Дилемма и трагедия социализма состоит также в том, что прямые преемники Сталина по большей части были настолько замешаны в незаконном произволе и преступных репрессиях, что уже по причинам самосохранения они не могли решиться на радикальный критический анализ, а завязли в половинчатых и завуалированных оценках и мерах. Кроме того, из-за всего своего образования и воспитания в духе сталинского «марксизма-ленинизма» они были теоретически плохо подготовлены к этому, так как марксистское теоретическое мышление из-за деформации и догматизации в основном стало неспособно действовать как инструмент критического анализа социалистического общества и развития конструктивных идей для определения политики.

В итоге: теоретические части сталинизма были противоречивы как в своём содержании, так и в своём воздействии и результатах, так же, как и все остальные части: в той мере, в которой они исходили из определённых фундаментальных положений марксизма и воспроизводили их, они могли действовать позитивно и побуждать к более глубокому изучению марксизма и направлять его. Но схематическая догматизация и даже канонизация сталинских взглядов не только ограничила это и поставила определённые преграды, но ещё и связала это с опасностями, так как отклоняющиеся мнения очень легко могли быть заклеймлены как троцкистские, антиленинские и антимарксистские, или даже просто как ревизионистские.

Это привело к тому, что стало невозможно продуктивно применять и развивать огромное богатство марксистской теории и особенно философии, и что теоретические работы зачастую ограничивались толкованием и популяризацией сталинских работ. С другой стороны, поверхностные тезисы и принципы были подняты в ранг несомненной истины, приложимой ко всему и ко всем. За это диалектический и исторический материализм «Краткого курса» называли также «светской религией».

Однако такое название не улавливает сути, так как светская религия не существует, это была бы «деревянная железка». На самом деле речь идёт о том факте, что многие во взгляды сталинизма люди верили словно в религиозные догмы, поэтому к ним относилось поддерживавшееся квазирелигиозное поведение и мышление.

Эта тенденция действительно существовала в коммунистическом движении. Она проявилась уже в траурной речи Сталина на похоронах Ленина, затем в использовании религиозных понятий, таких, как «священный», а также в некоторых похожих на культ привычках вроде создания «красных уголков» с портретами «классиков» или в тексте песни «Партия», в котором говорилось, что она «всегда права»¹⁷. Это без сомнения были квазирелигиозные элементы, чьё существование находилось в полном противоречии с атеистической теорией марксизма, а также с характером политического движения коммунизма.

Комментариев:

Комментировать